Олег Михайлов - Куприн

Перед Лазаревским лежал блокнот. И он лихорадочно строчил, боясь пропустить хотя бы слово, сказанное Куприным. Давая беспощадные подробности, Куприн говорил тем не менее о Горьком как о большом писателе, создавшем целую эру в литературе.

— А политические экивоки Горького? — спросил Унковский.

— Это можно объяснить медицинскими причинами, — отозвался Куприн. — Горький всегда был большой истерик. Симптом — чувствительная слеза при всяких удобных и неудобных случаях. А кроме того, ведь лёгкие были съедены туберкулёзом...

Унковский подливал и подливал вина Куприну в стакан. Так были написаны «Воспоминания о Максиме Горьком», появившиеся в целом ряде иностранных изданий и имевшие злободневный успех.

И всё же Куприн неуклонно слабел.

В свои светлые промежутки он не раз прикидывался впавшим в детство, маскировался, чтобы иметь право резать правду в глаза тем людям, которых не уважал и презирал.

Но болен был уже тяжело.

— Забываю фамилии, хронологию, и часто отдельные слова выпадают из памяти, — жаловался он Унковскому. — Хочу сказать, а нужных слов не нахожу. Ужасно!.. Вот недавно забыл слово «лебедь» в басне Крылова «Лебедь, рак и щука». А отчётливо помню, как Тантал в аду стоял по пояс в воде, мучимый жестокой жаждой, и, когда хотел отпить, вода уходила под землю. И помню Сизифа, таскающего зря камень в гору, чтобы с ним полететь вниз. И бочку Данаид [78] И бочку Данаид...— Данаиды — в греческой мифологии 50 дочерей царя Даная, бежавшие вместе с отцом от преследования двоюродных братьев Эгиптиадов, домогавшихся любви Данаид, в Аргос. Здесь братья их настигли, и Данай вынужден был согласиться на брак, распределив невест по жребию. Он дал дочерям кинжалы и потребовал, чтобы они в брачную ночь убили своих мужей. Повиновались все, кроме одной — Гипермнестры. Позднее её муж убил Даная и других Данаид, мстя за братьев. В Тартаре Данаиды несут вечное наказание, наполняя водой дырявую бочку. ... Всё это глупости! Никогда ни Сизифов, ни Танталов, ни Данаид не существовало, но «лебедь» не вздор, а чудесная птица...

Унковский с Куприным ужинали в библиотеке, попивая преприятное красное винцо. Прибежала большая ангорская кошка и прыгнула к Куприну на колени. Он стал её тормошить и гладить.

— У вас новая кошка? А где Ю-ю? — спросил Унковский.

— Лечится после операции. Плохо поправляется в провинциальном госпитале, — отвечал Александр Иванович.

Елизавета Морицовна стала делать Унковскому знаки глазами. Он понял и замолчал.

От Куприна тщательно скрывали смерть Ю-ю...

Куприн терял друзей.

Кажется, совсем недавно ходил он на репетицию весёлой комедии Алексея Толстого «Любовь — книга золотая», постановку которой на французском языке подготовил режиссёр Жан Копо в своём театре «Старая голубятня». Русский XVIII век, в причудливом смешении задубелого помещичьего самодурства и утончённой столичной галантности, ожил на парижской сцене. Репетиция шла в костюмах и с декорациями, сам Копо из партера своим мощным басом вносил поправки. Императрица Екатерина и её протеже юная княгиня очаровательно носили фижмы. Княжеский шут Решето, загримированный чуточку под автора, хохотал за кулисами подлинным толстовским смехом, единственным и великолепным. Декорации Сергея Судейкина [79] Декорации Сергея Судейкина...— Судейкин Сергей Юрьевич (1882—1946), художник, график, декоратор. Участник «Мира искусства». Уехал из России в 1920 г. в Париж. были, как всегда, прекрасны и исполнены весёлого фарса в русском национальном стиле.

8 марта 1922 года состоялась премьера, на которую собралась преимущественно русская публика — из «верхов» эмиграции, «блазированная», пресыщенная всеми зрелищами — от боя быков до фокстрота. Здесь каждый считал себя неопровержимой энциклопедией наук, искусств и специальных знаний и позволял себе снисходительно-высокомерные замечания. Куприн сердился, слушая реплики, будто в пьесе неточен русский помещичий быт, что непонятны характеры и психология, что пьеса, вообще говоря, безнравственна. И ещё многое в таком же роде.

Он решил откликнуться на постановку статьёй, защитить первородный талант Толстого от сытой глупости и рассказать о прелести самой пьесы. Прежде всего он отвёл несправедливые упрёки. «Но Толстой, — отмечал Куприн, — совсем и не думал писать ни бытовой комедии, ни исторических картин, ни психологической пьесы. Он, этот лукавый богатырь Алёша Попович, умно обошёл со свойственным ему верным инстинктом такта все неимоверные трудности, которые ему предстояли бы, если бы он решил всерьёз зачерпнуть нравы, язык и чувства тогдашней эпохи. Он написал самую лёгкую, самую беззаботную пьеску, одинаково приятную, занимательную и весёлую как в чтении, так и на сцене... В весёлую, шумную, пёструю комедию Екатерина одна вносит мимолётную, лёгкую печаль, дающую под конец всей пьесы какой-то едва уловимый, прелестный, горьковатый аромат».

Через год с небольшим Алексей Толстой вернулся в Советскую Россию. Куприн слышал, что его талант на Родине расцвёл и заиграл новыми красками. Не в «Старой голубятне», а во Второй студии Московского Художественного театра на родном русском языке шла теперь комедия «Любовь — книга золотая».

Долгая дружба связывала Куприна с поэтом-сатириком Сашей Чёрным.

Он следил за его первыми шагами в литературе, радовался его успехам ещё в далёкие 1910-е годы. «Величайшей заслугой «Сатирикона», — вспоминал Куприн, — было привлечение Саши Чёрного в редакционную семью. Вот где талантливый, но ещё застенчивый новичок из Волынской газеты приобрёл в несколько недель и громадную аудиторию, и широкий размах в творчестве, и благородное признание публики, всегда руководимой своим безошибочным инстинктом и своим верным вкусом. Она с бережной любовью поняла, что в её душевный обиход вошёл милый поэт, совсем своеобразный, полный доброго восхищения жизнью, людьми, травами и животными, тот ласковый и скромный рыцарь, в щите которого, заменяя герольда, смеётся юмор и сверкает капелька слёзы. И дружески интимной, точно родной, стала сразу читателям его простая подпись под прелестными юморесками — Саша Чёрный...»

В свой черёд поэт благоговел перед Куприным. Он описал шумную и гостеприимную гатчинскую жизнь «зелёного домика» в стихотворении «Пасха в Гатчине»: