Олег Михайлов - Куприн

В далёком мареве растаяли незабвенные времена гатчинского веселья. Саша Чёрный в 1919 году очутился в Ковно, в Литве, потом уехал в Берлин, где сотрудничал в журнале «Жар-птица». Когда же он в 1924 году появился в Париже, то Куприн внутренне ахнул: время — неумолимый парикмахер. В Петербурге Куприн дружил с настоящим брюнетом с блестящими чёрными непослушными волосами, а теперь перед ним стоял воистину Саша Белый, украшенный серебряной сединой. Он тогда сказал Куприну с покорной улыбкой:

— Какой же я теперь Саша Чёрный? Придётся себя называть поневоле уже не Сашей, а Александром Чёрным...

В 1924 году, когда в Париже отмечалось тридцатипятилетие творчества Куприна, Саша Чёрный откликнулся на юбилей проникновенным словом:

«...Александр Иванович Куприн — одно из самых близких и дорогих нам имён в современной русской литературе. Меняются литературные течения, ветшают формы; исканий и теорий неизмеримо больше, чем достижений, но простота, глубина и ясность, которыми дышат все художественные страницы Куприна, давно поставили его за пределы капризной моды и отвели ему прочное, излюбленное место в сознании не нуждающихся в проводниках читателей. Ибо нет в искусстве более трудного и высокого строя... Дорог нам, и с каждым днём всё дороже, и самый мир купринской музы».

И вот из Прованса пришла по телеграфу неожиданная и горькая весть: «5 августа 1932 года Саша Чёрный скоропостижно скончался...»

Тёплая дружба возникла у Куприна с первых же лет эмиграции с Константином Бальмонтом; в России они едва знали друг друга: один — убеждённый реалист, другой — вождь символизма, далёкого и чуждого Куприну. Их сблизила жесточайшая тоска по Родине, любовь к России, которой они дышали и жили. Это чувство переполняло письма Бальмонта из-за границы жене Е.А. Андреевой, единственной женщине, которую он любил всю жизнь: «В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде Русский язык, о том, что я Русский, я всё-таки не гражданин вселенной и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы...» (письмо от 12 марта 1923 года).

Символом России, её воплощением был и оставался для Бальмонта Куприн и его глубоко национальное творчество, первородный русский талант. Именно таким возникает образ Куприна в посвящённых ему бальмонтовских стихах:

Но и как человек, и как поэт Бальмонт на чужбине медленно и неуклонно деградировал, живя на случайные подачки. В 1932 году его постигла последняя и непоправимая беда — первые признаки душевной болезни. Он ушёл от Куприна в безотрадный мир больниц и убежищ, испытывая притеснения и настоящую нищету.

И всё же среди всех прочих потерь самой горькой для Куприна была кончина Ильи Ефимовича Репина.

Как вспоминает дочь Куприна Ксения Александровна, «нежная, полная взаимного преклонения дружба между Куприным и Репиным началась в первые годы XX века. Прочитав «Поединок», Илья Ефимович написал В. Стасову в 1905 году: «Замечательное произведение. Я давно уже ничего с таким интересом не читал. С громадным талантом, смыслом и знанием среды — кровью сердца — написана вещь». Александр Иванович всегда считал Репина «художником величиною с Казбек». Часто сравнивал его в живописи с великим Толстым.

Начиная с 1905 года Куприн регулярно наезжал в «Пенаты» — усадьбу Репина в Куоккала. В 1920 году в Финляндии он часто пишет Репину, собирается поехать в «Пенаты», где его ожидала комната и были уже подготовлены кисти и полотна для портрета, который, к сожалению, так и не появился. Из Парижа в Куоккала и из Куоккала в Париж идут письма, исполненные взаимной нежности и любви, неизбывной тоски по России и горечи эмигрантского прозябания.

Куприн — Репину.

6 августа, 1924 г. Париж.

«Дорогой, прекрасный, милый, светлый Илья Ефимович!

П. А. Нилус вычитал мне из Вашего письма тот кусочек, где обо мне. К великой моей радости, я узнал из этих слов, что Вы не окончательно забыли Вашего преданного друга и любящего почитателя — скромного скрибу Куприна. Крепко обнимаю Вас за это, протягивая длани от пыльного, горячего, ныне опустевшего, но всё ещё грохочущего Парижа до тихой и нежной зелени «пенатских» берёз. Во Франции тоже есть, как диковинка, пять-шесть экземпляров берёз, но — увы! — они не пахнут, даже если растереть их зазубренный листок в пальцах и поднести к носу.

Эмигрантская жизнь вконец изжевала меня, а отдалённость от Родины приплюснула мой дух к земле. Вы же живете бок о бок с Ней, Ненаглядной, и Ваш привет повеял на меня родным теплом. Нет, не вод мне в Европах!»

В самом начале своих заграничных мытарств, в 1920 году, попросил Куприн Репина в одном из своих писем прислать ему на память «хоть какой-нибудь клочок, на котором что-нибудь сделано Вашей рукой». Теперь он снова возвращается к своей просьбе: «Так бы что-нибудь: одна карандашная линия и под ней магические две буквы И. и Р.». И как же Куприн был рад и счастлив, прочитав репинский ответ!

Репин — Куприну.

24 августа 1924 г. «Пенаты».

«Милый, дорогой, сердечно любимый, сверкающий, как светило, Александр Иванович!!! Как мне повезло: письмо от Вас! Не верю глазам... И как Вы пишете! Ваши горячие лучи всё сжигают, всякий лепет 80-летнего старца сгорит в могучих лучах Вашего таланта... А я ведь давненько уже послал на имя Зеелера... один эскиз «Лешего» и надписал на нём Ваше имя...

Так «не вод» Вам в Европе? Какое слово! В первый раз слышу.

Приметы верно оправдались: с самого Сампсония шесть недель стояла дивная погода, и я, в первое лето, после многих холодных, накупался и нагрелся на горячем пеке, чудо, чудо!.. Зато берёзы менее пахли этим горячим летом...

А засим, награждённый Божиим милосердием свыше всякой меры, я уже мечтаю о чём-нибудь на закуску. И это: прочитать что-нибудь Ваше, ещё не читанное. Подобострастно и униженно прошу Вас, пришлите что-нибудь Ваше (непременно наложенным платежом!). О, как бы я теперь прочитал Вас!!! Милый друг, не сердитесь за назойливость, надоедливость — осчастливьте уже много, много осчастливленного старца, который, выпивая каждый день из своего фонтана по утрам и вечерам, угрожает доброй Финляндии прожить на её земле сто лет — и осталось всего 20 лет, пустяки — время идёт быстро: мне кажется, что я всё ещё 40-лет[ний] молодой человек.