Мор Йокаи - Черные алмазы

Мадам пришла в столь прекрасное расположение духа, что была готова на все. И священник рискнул.

— Я попрошу у вашей милости всего лишь один пригласительный билет на благотворительный концерт.

— О, хоть десять! — радостно воскликнула Эвелина.

— Но в приглашении должно быть указано имя, и это имя впишете вы.

— Продиктуйте, кому написать приглашение! Эвелина, дрожа от внутреннего возбуждения, выдвинула ящик письменного стола и положила перед собой чистый бланк пригласительного билета.

— Ну? Назовите имя!

— Князь Вальдемар Зондерсгайн.

При этом имени Эвелина с силой вонзила перо в поверхность стола и стремительно вскочила.

— Нет!

Господин аббат расхохотался.

— Ах, как же вам к лицу гнев! Прошу вас, сломайте еще несколько перьев.

— Князю Зондерсгайну я не пошлю приглашения, — твердо повторила Эвелина, опускаясь на софу.

— Вы считаете, что он неприятный человек?

— Невыносимый.

— В вашем представлении мир должен состоять только из Арпадов Белени?

Эвелина вскочила и в ярости разорвала программу в клочки.

— Ну, и пусть этот Арпад сидит дома у маменькиной юбки! Не нужен мне ни он, и никто другой, и весь этот концерт не нужен. Кончено! Не желаю больше слышать об этом!

И Эвелина бросила в камин обрывки бумаги. Тогда священник поднялся с кресла и взял взволнованную даму за руку.

— Умерьте свой гнев, сударыня. Я пришел к вам по очень важному делу, в котором заинтересованы и вы, и ваш супруг, да и — не скрою — я сам. Все мы настолько заинтересованы в нем, что осмелюсь сказать: для нас это вопрос жизни, ибо если обстоятельства обернутся против нас, то ваш муж будет изгнан в Америку, я — в свой монастырь, а вы — уж и не знаю куда.

Женщина, пораженная, села.

— Начнем с вас. Вам следует знать, что, когда вы с такой непосредственностью вернули князю Тибальду дворец на улице Максимилиана, он депонировал на ваше имя бондаварские акции на миллион форинтов.

— Я об этом понятия не имею! — изумилась Эвелина.

— Ну, это только доказывает, что вы не дали себе труда поинтересоваться у господина Каульмана, из каких средств оплачивается этот пышный двор, этот роскошный выезд и несметное количество слуг, и зимний сад, и все прочее…

— Я полагала, — смущенно проговорила мадам, — что мои доходы актрисы и господин Каульман…

Язвительная усмешка на губах священника заставила ее замолчать. Шамуэль продолжал:

— Со всем этим покончено! Мы узнали из полученной сегодня телеграммы, что зять князя обратился в суд по делу о взятии его под опеку, и его прошение удовлетворено. Под попечительство несомненно попадут и бондаварские акции, записанные на вас.

— И пусть попадают! — легкомысленно заявила дама.

— Ну, тут можно бы еще судиться. Но вот беда более серьезная. Другой телеграммой нам сообщили, что на прошлой неделе взрыпад взорвал бондаварскую шахту.

— И шахту господина Беренда? — вскрикнула Эвелина. Священник удивленно взглянул на нее и продолжал, не спуская глаз с лица женщины.

— Его шахту — нет! Зато акционерная шахта погибла окончательно. И, кроме того, в телеграмме сказано, что в шахте начался пожар и погасить его невозможно.

Священник прочел в обращенных к небу очах Эвелины страстную молитву: «Хвала господу! Хоть Беренда миновала чаша сия!»

— Теперь возникает очень большая опасность, — продолжал аббат. — Вы, вероятно, слыхали, каких блестящих успехов достиг Каульман в финансовом мире благодаря бондаварской операции. Миллионы, вложенные в реальные ценности и десятикратно возросшие как предмет биржевой игры, повисли в воздухе. Однако такая катастрофа, которая, возможно, еще и поправима, — может быть, пожар в шахте удастся погасить, — в данный момент является оружием в руках противника, достаточно сильным для того, чтобы разорить Каульмана. Взорвавшаяся шахта — это одновременно и взрывной заряд, подложенный под нас противной биржевой партией. Мощь финансового магната заключается не в тех миллионах, что хранятся в его стальном сейфе, а в миллиардах, которые он может выгрести из кубышек других людей: в его кредите. Неожиданное падение цен на акции, и все эти тайники захлопнутся перед ним, и тогда растает все, что хранится под замком у него самого; если только он не сбежит, захватив из собственной кассы все, что можно удержать в пригоршнях. Каульман сейчас именно в таком положении. Еше сегодня к нему со всех сторон угодливо тянутся руки, предлагая сотни миллионов, а завтра — один лишь выкрик, и столько же рук забарабанят в его ворога, требуя возвратить вклады. Выкрикнуть эти слова или промолчать теперь зависит только от одного человека. Этот человек — князь Вальдемар Зондерсгайн. Он сейчас в Париже, он приехал сегодня. Вполне вероятно, что через своих тайных агентов он узнал о бондаварской катастрофе раньше, чем проинформировали Каульмана местные управляющие, которые, очевидно, преуменьшают опасность. В руках князя Зондерсгайна находится судьба Каульмана, да — не скрою — и моя тоже. Я подсказал Каульману одно крайне важное дело. Завтра намечено выбросить на парижский и брюссельский денежный рынки церковный заем, основанный Каульманом, что могло бы, пожалуй, повлечь за собой новый поворот мировой истории. Если князь Вальдемар воспользуется бондаварской катастрофой и вмешается, все исчезнет, как сон. Стоит ему появиться на бирже и выкрикнуть: «Акции Каульмана шестьдесят ниже пари», — и мы пропали. Если же он промолчит, блестяще разработанный план увенчается полным успехом, и тогда вся эта бондаварская неприятность обратится в столь незначительное происшествие, что на мировом рынке никто не обратит на него внимания. Теперь-то вы понимаете, какой волшебной силой обладает одно-единственное ваше слово и что вы можете сделать, если замолвите словечко князю Вальдемару?

Эвелина лишь молча покачала головой, прижав к губам указательный палец. Воплощенный ангел молчания.

— Как? Вы отказываетесь? — воскликнул господин аббат, впадая в священный гнев. — Вы не задумались над тем, что достижение высокой цели обойдется вам всего лишь в одно слово? Вы допустите, чтобы пал священный престол, дозволите безбожникам водрузить над Ватиканом красное знамя на место поверженного креста, сбросить статуи святых с пьедесталов — и все это единственно в угоду женской прихоти?

Эвелина вскинула руки, словно решаясь на борьбу со злым великаном, и обреченно воскликнула:

— Не могу я говорить с этим человеком!

Шамуэля вконец обозлила подобная жеманность. Аббат решил, что уж если ему не удастся уговорить эту женщину, то, по крайней мере, он чувствительно оскорбит ее.

С этим намерением он взял свою шляпу и, заложив руки за спину, с холодной насмешкой обратился к Эвелине: