Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

Часть героев и героинь из Машиных драм позже погибли, умерли своей смертью или застряли в советской России. Другие обосновались в Канаде, Израиле или здесь, в Нью-Йорке. Однажды Маша пошла в булочную купить пирог, и булочник оказался бывшим капо. Беженцы приходили пофлиртовать с Машей в кафетерий на Тремонт-авеню, где она работала кассиршей. Некоторые из них разбогатели в Америке, открыли фабрики, магазины, супермаркеты. Вдовцы вновь женились, вдовы снова выходили замуж. Еще молодые женщины, потерявшие детей, завели детей с новыми пассиями. Мужчины, ставшие в Германии спекулянтами и торговавшие на черном рынке, брали в жены немок. Катастрофа не послужила уроком практически никому — ни преступникам, ни жертвам. Возьмите, например, Леона Торчинера!

Маша без устали рассказывала о нем и его поступках. Он был одновременно патологическим лжецом, пьяницей, хвастуном, сексуальным маньяком, картежником, способным проиграть последнюю рубашку. На свадебный банкет, который Маша с матерью приготовили на собственные деньги, он пригласил своих любовниц. Он красил волосы, пользовался поддельным дипломом доктора наук, был уличен в плагиате, выставлял себя членом то ревизионистской [33] Ревизионизм — праворадикальное течение в политическом сионизме, отрицавшее социалистическую тенденцию в еврейском национальном движении. , то коммунистической партии и как альфонс жил на деньги обманутых женщин. Нью-йоркский судья, выдавший Маше развод, присудил ей алименты — пятнадцать долларов в неделю, но Леон Торчинер не выплатил ни цента. Напротив, с помощью разных уловок он пытался выманить деньги у Маши. Он продолжал ей звонить и писать письма, умоляя вернуться к нему.

— Странно, но ведь он любит меня, — говорила Маша.

— Что ты называешь любовью?

— Да, что такое любовь?…

Герман получил от Маши обещание прекратить эти ночные бдения. Им обоим рано вставать на работу. Но Маша, видимо, относилась к тем людям, которым сон не нужен. Она засыпала на несколько минут и снова просыпалась. Ее мучили сновидения, в кошмарах являлись мертвые. Она кричала во сне, говорила по-немецки, по-русски, на иврите. Маша зажигала электрическую настольную лампу и показывала Герману царапины и шишки, оставленные мертвыми на ее руках, груди и бедрах. Иногда ей снилось, как отец читает стихи на иврите, написанные уже на том свете. У Маши в памяти всегда оставалась строчка или фраза из стихотворения.

В прошлом у Маши было много любовных историй, но она не могла простить Герману его прежних отношений с женщинами, даже с теми, которых уже не было в живых. Он, конечно же, любил Тамару, мать его детей? Ее тело привлекательнее, чем Машино? Чем именно? Ну, а студентка с романской филологии? Девушка с длинными косами? А Ядвига? Она действительно так холодна, как Герман описывает? Это ложь! Неправда! А что, если она, Маша, вдруг умрет? Если она совершит самоубийство? Через какое время он заведет другую женщину? Пусть хоть раз честно скажет!

— А через какое время ты нашла бы другого?

— Я бы больше никого не искала.

— Это правда?

— Да, черт возьми, святая правда.

И Маша впилась в его губы. Вдруг стало так тихо, что было слышно, как мышь скребется под полом. Машино горячее и податливое тело изгибалось. Подвижная как акробатка, она пробуждала в нем такие желания и силы, о существовании которых Герман даже не подозревал. Только заведя роман с Машей, он наконец понял, почему интимные отношения между мужчиной и женщиной лежат в основе каббалистического учения. Фрейд вовсе не преувеличил роль секса, наоборот — он недооценил секс, рационализировав и сделав будничными разговоры о нем. В те минуты, когда Герман мечтал создать новую метафизику или даже религию, он основывал свою теорию на притяжении полов. В начале была жажда. Божественное и человеческое творение — это страсть. Гравитация, свет, магнитные явления — все это составляющие единой субстанции, суть которой в желании. Материя, пустота, тьма, грех — не что иное, как спад и возбуждение среди вечно длящейся любви…

На рассвете Маша ушла к себе на диван. Герман закрыл глаза и сразу уснул. Шифра-Пуа встала очень рано, и Маша легла на ее кровать. Иногда, когда Герман просыпался, в промежутке между двумя снами, он слышал, как Шифра-Пуа молится в передней. С надрывным напевом она разговаривала с Владыкой мира, напоминая Ему о союзе, заключенном с Авраамом, Исааком и Иаковом, о данных через Его пророков обетах не истреблять семя Израиля.

Окно в комнате Германа выходило на восток, на противоположной стене играли пурпурные блики. Птицы, ночевавшие на дереве во дворике, пели, рассевшись на ветках. Крыша остыла, с улицы дул свежий ветерок, доносился запах травы, листьев и цветов, смешанный с ароматом свежевыпеченных булочек, рогаликов и пирогов. По соседству располагалась пекарня. Герман зарылся поглубже в подушку и закрыл лицо летним одеялом. Он бы мог так проспать недели, месяцы, годы, позабыв все несправедливости, совершенные по отношению к нему или причиненные им самим. Он вспомнил талмудическое изречение: «Сон злодея приятен и ему самому, и всему миру»…

В то время Маша работала по утрам в кафетерии. Герман заснул на рассвете, а когда проснулся, часы показывали без четверти одиннадцать. На улице светило солнце. Сквозь открытое окно доносилось щебетание птиц и громыхание грузовика. В соседней комнате Шифра-Пуа читала еврейскую газету, вздыхая каждый раз о страданиях еврейского народа и человеческой жестокости. Герман пошел в ванную, побрился, помылся. Его одежда осталась в квартире на Кони-Айленд, но и здесь, в Бронксе, у него были рубашки, носовые платки и нижнее белье. Шифра-Пуа приготовила ему свежевыглаженную рубашку. Она обращалась с Германом, как теща с зятем. Он еще не оделся, а Шифра-Пуа уже принялась жарить ему омлет. Специально для него купила земляники. Завтрак вместе с Шифрой-Пуей был делом непростым и приводил Германа в замешательство. Она настаивала на том, чтобы он совершал омовение рук [34] Ритуальное омовение рук перед трапезой. . Теперь, когда Маши не было дома, Шифра-Пуа подала ему шляпу, чтобы он надел ее перед тем, как произнести благословение на хлеб, и позже, во время послетрапезного благословения. Она сидела за столом напротив Германа, и тот знал, о чем она думает: в лагере нельзя было даже помыслить о такой еде. Ради куска хлеба или подгнившей картофелины рисковали жизнью. Шифра-Пуа взяла ломтик хлеба так медленно, словно дотрагивалась до святыни, и с осторожностью надкусила его. Во взгляде ее темных глаз читалась вина. Может ли она позволить себе такую роскошь, когда тысячи невинных евреев были уничтожены Гитлером? Чем она, Шифра-Пуа, заслужила такую милость: сидеть за столом и наслаждаться летними дарами Всевышнего? Шифра-Пуа считала, что это дается ей за грехи. Религиозных евреев с чистой душой Господь забрал к себе…