Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

— Надеюсь, ты узнаешь меня.

— Да, я тебя узнаю, — ответила она, и это был Тамарин голос, хотя и немного изменившийся, а может быть, она им хорошо владела.

Реб Авром-Нисон подал знак жене, и оба вышли из комнаты. Герман и Тамара еще долгое время молчали. «Зачем они надели на нее это розовое платье?» — спрашивал себя Герман. Его смущение прошло, и Герман почувствовал что-то вроде раздражения по отношению к женщине, которая присутствовала при расстреле их общих детей и при этом позволила себе так вырядиться. Теперь он был доволен тем, что не надел для нее свой парадный костюм. Ему стало холодно. Он снова превратился в прежнего Германа — мужа, который не ладил со своей женой и в конце концов ушел от нее.

— Я не знал, что ты жива, — сказал Герман и сам устыдился собственных слов.

— Об этом ты никогда не знал, — ответила Тамара в своей прежней манере.

— Ну, присядь сюда, на диван.

— Хорошо.

Тамара села. На ней были капроновые чулки. Она поправила подол платья, на секунду обнаживший ее колено. Герман стоял напротив нее у стола в оцепенении — реальный человек, оказавшийся в абсолютно фантастической ситуации. Ему пришло в голову, что так встречаются души умерших. Между этим миром и тем. Между бытием и небытием. Они говорят на языке живых, потому что еще не выучили язык мертвых… Герман спросил:

— На чем ты приехала? На корабле?

— Нет, самолетом.

— Из Германии?

— Нет, из Стокгольма.

— Где ты была все это время? В России?

Тамара ответила не сразу, словно раздумывая над вопросом:

— Да, в России.

Герман вздрогнул:

— Я не знал, что ты жива. Правда. До сегодняшнего утра. Ко мне пришел свидетель и рассказал, что присутствовал при расстреле, твоем и де…

— Да? Кто он? Никто не выбрался оттуда живым. Если он только не нацист.

— Нет, еврей.

— Этого не может быть. В меня попало две пули. Одна до сих пор во мне, — Тамара показала на левое бедро.

— Ее нельзя извлечь?

— Можно попробовать здесь, в Америке.

— Ты словно восстала из мертвых.

— Что? Да, на мне лежали десятки мертвецов, целая груда. Было тихо, я была мертва. И вдруг я почувствовала, что жива, и принялась выбираться из-под трупов.

— Где это произошло? В Каламине?

— Рядом, в поле. Ночью я шла, истекая кровью. Шел дождь. Если бы не он, нацисты бы выследили меня.

— А кто этот поляк?

— Павел Цехонский. У отца были дела с ним. Я подумала: чем я рискую? В худшем случае он меня убьет.

— А он тебя спас?

— Я провела у него четыре месяца. Докторам нельзя было доверять. Он был моим врачом. Он и его жена.

— Ты их видела после войны?

— Их уже нет в живых.

— Вот так Господь награждает за добрые дела…

Тамара не ответила. У нее явно изменился характер. Герман никогда не видел, чтобы она была немногословна или молчала. Он помнил Тамарины бесконечные претензии: она говорила, кричала, плакала. Ее говорливость не утихала и в самые интимные мгновения. Даже во сне она бормотала, вскрикивала и стонала. В те считанные разы, когда Герман ходил с ней в театр или в кино, она ни на минуту не закрывала рта. А теперь Тамара сидела и смотрела на него искоса, молча. Герману стало стыдно перед ней за свой потрепанный костюм. У него появилось подозрение, что у Тамары был другой мужчина или несколько. Герман почувствовал, что забыл задать самый важный вопрос, но не помнил, какой именно. Он услышал Тамарин голос:

— Как так вышло, что дядя не знал твоего адреса? Мы поместили объявление в газету.

— У меня нет своей квартиры. Я живу у одного человека.

— И все же ты мог оставить адрес.

— Зачем? Я ни с кем не общаюсь.

— Почему же?

Герман хотел ответить, но слова застряли у него в горле. Он отодвинул стул от стола и присел на краешек. Его охватило что-то вроде амнезии. Герман понимал, что надо спросить о детях, но не мог произнести этого слова. Он почти никогда о них не упоминал, даже в разговорах с Ядвигой или Машей. Герман боялся слова «дети». От разговоров о живых, здоровых детях он впадал в панику. Каждый раз, когда Ядвига или Маша говорили, что хотят от него ребенка, он грубо перебивал их. Ему даже удалось избавиться от воспоминаний о своем отцовстве. Где-то в бумагах у него лежали фотографии Йохведл и Довидла, но Герман никогда не доставал их из ящика, где они были спрятаны. Он, Герман, никогда не хотел детей и не занимался ими, как подобает отцу. В те годы, когда они жили вместе, дети всегда тянулись к Герману, особенно старшая, Йохведл, а он избегал их. Был случай, когда он отказался от них, изобразив из себя холостяка. С Тамарой вернулись и воспоминания о его преступлении. Герман боялся, что она начнет плакать и причитать, но Тамара держала себя в руках. Он услышал свой голос:

— Когда ты узнала, что я жив?

Тамара рассеянно посмотрела на него:

— Когда? Уже после войны. По чистой случайности.

— Как это? Впрочем, все равно.

— Разве? Одна моя знакомая, вернее, близкая подруга распаковывала посылку, завернутую в мюнхенскую газету на идише, и увидела в ней твое имя. Как весть об этом дошла до меня — это сказка тысячи и одной ночи, потому что подруга не знала, где я нахожусь. К тому времени мы уже расстались.

— А где ты была тогда? Все еще в России?

Тамара не ответила, а Герман не стал дальше расспрашивать. Из опыта общения с Машей и встреч с беженцами в германских лагерях он знал, что от людей, прошедших через концлагеря или скитания по России, никогда не добиться правды. Не потому, что они лгут, а потому, что об этих ужасах так просто не расскажешь…

— Где ты живешь? — спросила Тамара. — Чем ты занимаешься?

В автобусе Герман уже успел приготовиться к Тамариным вопросам, но теперь от растерянности не мог ответить. Он начал говорить первое, что пришло в голову:

— Я не знал, что ты жива и…

На Тамарином лице появилась кривая усмешка.

— Кому посчастливилось занять мое место?

— Она нееврейка, из польской семьи, у которой я прятался.

Тамара задумалась на минуту:

— Крестьянка?

— Да.

— Это цена, которую ты заплатил?

— Можно и так сказать.

— Что ж, я понимаю.

— А как у тебя? Ты тоже вышла замуж?

Тамара посмотрела Герману прямо в глаза, но ничего не ответила. Это был взгляд, полный сочувствия и жалости. Ее лицо приняло выражение задумчивости, которое бывает у того, кто говорит об одной вещи, думая о другой.

— Так чем ты занимаешься?

— Я работаю на рабби, американского раввина.

— Что ты делаешь для раввина? Разрешаешь галахические вопросы?

— Я пишу для него книги.

— А он-то что делает? Развлекается с девками?

— Что-то вроде этого. Тебе, по-видимому, уже все рассказали об Америке.

— У нас в лагере была женщина из Америки. Ей вздумалось поехать к Сталину искать правды, и ее тут же отправили в лагерь. Там она и умерла. У меня был где-то адрес ее сестры. Перед смертью она взяла мою руку и попросила отыскать ее родственников и рассказать им правду.