Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

«Я не могу смотреть в грязную физиономию реальности. В этом правда, — говорил себе Герман. — Такие, как я, должны где-нибудь засесть: на сеновале, в синагоге, в укрытии. И не важно, верю я при этом или нет, надеюсь на спасение или нет, главное, я остаюсь внутри, даже заболевая, деградируя, сходя с ума. Я и так совершаю безумные поступки. Нет сомнения в том, что мне надо спрятаться. Вопрос только, где? В тюрьме было бы неплохо, если бы дали отдельную камеру. Тех, кому не устоять перед искушениями, нужно физически оградить от искушений. Деды делали это с помощью бороды и пейсов, с помощью бесчисленных законов, барьеров и запретов, которыми они сковывали себя, особой одежды, собственного языка — есть тысячи разных средств для отдаления от мира и изоляции. Еще Моисей понял, что еврей может существовать, только отгородившись от соседей. Суть Торы — во фразе „И по установлениям их не ходите“ [146] Ваикра (Левит), 18:3. . Валаам назвал евреев „народ, живущий отдельно“ [147] Бемидбар (Числа), 23:9. . То, что справедливо для евреев, может оказаться справедливым и для всех других народов и культур.

Да, но куда бежать? Что именно надо делать? В моем положении что бы я ни сделал, я кого-нибудь погублю…»

Герман заметил Библию на полке рядом со своим стулом и взял ее в руки. Он так ослаб, что с трудом удержал книгу. Он пролистал Псалмы, вдруг ему захотелось помолиться и прочитать какой-нибудь псалом, как это делали в тяжелую минуту его отец, мать, дедушки и бабушки и кто знает, сколько поколений до него. Герман открыл книгу посредине, прочитанные слова оказались на удивление к месту: «Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя. Истощилась в печали жизнь моя и лета мои в стенаниях; изнемогла от грехов моих сила моя, и кости мои иссохли. От всех врагов моих я сделался поношением даже у соседей моих и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня» [148] Тегилим (Пс.), 31:10–12. . Он произнес эти слова и удивился: как получается, что эти стихи подходят для любых обстоятельств, во все времена, в любом состоянии духа? Почему они никогда не устаревают и не теряют актуальность? Ведь лучшая литература утрачивает силу и блекнет со временем…

Было смешно сидеть на вечеринке и читать Псалмы, тем более что этим занимался человек, так сильно опозорившийся… Герман постоянно оглядывался на дверь, опасаясь, как бы кто не зашел. Он, отступник, грешник и лжец, теперь читал псалом, со знанием дела, даже с напевом, как набожный еврей, верящий, что Бог слышит его. Так, наверное, читали псалмы в гетто, у газовых камер, у печей, в которых сжигали евреев. Да, но разве из этого следовало, что Бога нет? Это означало только, что жизнь не создана для наслаждений. Жизнь должна быть трагедией, испытанием, проблемой выбора, хождением по канату над пропастью преступлений и страданий.

Герман пролистнул несколько страниц и увидел стих: «Доколе вы будете налегать на человека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся» [149] Тегилим (Пс.), 62:4 . Да, доколе? Как долго? Как долго ему, Герману, играть в эту игру? Нацисты играли детскими черепами, а он, Герман, играет сердцами взрослых людей.

Его охватил стыд за то, что он держал святую книгу своими грязными руками. Его губы, постоянно лгущие, оскверняли эти правдивые слова…

Дверь распахнулась, и Герман не успел закрыть Библию. Маша, должно быть, еще выпила. Она ввалилась в комнату, неся наклонно тарелку. Ее лицо было бледным, глаза блестели от гнева и насмешки. Она неуверенно поставила тарелку на подлокотник кресла и воскликнула:

— Чем ты занимаешься?! Читаешь молитвы? Ты, подлый лицемер!

— Маша, садись.

— Почему ты решил, что я хочу сесть? Может, я хочу лечь? А вообще-то я сяду к тебе на колени.

— Нет, Маша, не здесь.

— Почему нет? Он, конечно, раввин, но его квартира не синагога. Во время войны и в синагоге не стеснялись. Загоняли еврейских девушек в синагогу и…

— Это делали нацисты.

— А кто такие нацисты? Они тоже люди. Им надо было того же, что и мне, Яше Котику и даже раввину. Если дать еврейским мальчикам волю, они бы наверняка занялись тем же самым. В Германии после войны они якшались с нацистками. Нацисток покупали за пачку американских сигарет, за плитку шоколада или просто за центы. Ты бы видел, как дочери гитлеровских арийцев спали с мальчиками из гетто, как целовались и миловались с ними. А некоторые даже выходили за них замуж. Что же ты меня пугаешь этим словом «нацисты»? Все нацисты. Весь род человеческий! Ты тоже нацист. Нацист и трус, боящийся собственной тени…

И Маша рассмеялась, но тут же снова посерьезнела и сказала:

— Я слишком много выпила. Там стояла бутылка, и я наливала. Ешь, если не хочешь подохнуть с голоду.

Она плюхнулась на стул и достала из сумочки сигареты, но не могла найти спички.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила она. — Я не буду спать с раввином.

— Что у тебя было с Яшей Котиком?

— Мои вши спали с его вшами…

— Я этого больше не вынесу.

— Ну, ты свободен. Иди к своей польке и обратно не возвращайся. А кто такая Тамара? Ответь же наконец.

— Моя жена жива. Она в Нью-Йорке.

— Это правда или ты просто треплешься?

— Это чистая правда.

— Ее же расстреляли.

— Она жива.

— И дети тоже?

— Дети нет.

— Ну, я свободна. Есть такая грязь, куда даже Маша не хочет соваться. А девка знает про нее?

— Она приходила ко мне в гости…

— Когда? А вообще-то мне все равно. Я думала, приеду в Америку, избавлюсь от грязи, но тут же вляпалась в самую глубокую лужу. Может быть, я говорю с тобой сейчас в последний раз, так вот, хочу, чтобы ты знал, что ты — величайший лжец, подлейший аферист, которого я когда-либо встречала. Довольно с меня жуликов и мошенников. Что ты теперь будешь делать? Возьмешь свою жену в служанки? Неплохая идея. Служанка будет рожать детей, а хозяйка варить ей бульончик. А ты наверняка отыщешь себе новую жертву…

— Я уничтожен…

Герман подцепил вилкой кусок чего-то, что напоминало пудинг, но, поднеся его ко рту, тотчас потерял аппетит. Сам запах еды вызывал в нем тошноту. Он переставил тарелку на соседний столик. Каждое движение давалось ему с трудом. Все тело болело, как у человека, который в разгар болезни пытается притворяться здоровым. «Мне надо бежать, бежать, — твердил мысленно Герман. — Но куда?» Он обратился к Маше:

— Помоги мне уйти отсюда. Я куда-то дел свое пальто.

— Где живет твоя жена? Я бы хотела с ней познакомиться. Хотя бы взглянуть на нее.

— Где-то в меблированных комнатах.

— Дай мне адрес и телефон.

— Зачем? Ладно, дам.

— Подожди, я возьму карандаш и бумагу.