Синклер Льюис - Том 4. Элмер Гентри

— Ше-нан-до-а! — протянул он.

Он вдруг опустился на колени у окна, и, впервые с тех пор, как расстался с Джимом Леффертсом, футболом и веселой, беспутной жизнью, душа его освободилась от грязной накипи, покрывшей ее, — ораторского тщеславия, необузданной чувственности, мертвых изречений скучных пророков, мертвых догм, ханжества. Золотая извилистая река манила его к себе, его манило к себе высокое небо, и он простер руки и стал молиться об избавлении от молитв.

«Я нашел ее. Шэрон. Хватит, не стану больше вариться в этом евангелическом котле. Заманивать идиотов божественной чепухой! Нет, довольно! Буду жить честно. Схвачу ее в охапку и унесу и буду бороться как настоящий мужчина. Бизнес — вот это дело! Добьюсь успеха. Стану большим человеком. И буду смеяться, а не хныкать, пожимая руки церковным крысам! Да, решено!..»

Этим и ограничились его смелые планы.

Туман компромиссов скрыл от него прекрасную реку… «Как он сможет отказаться от евангелической комедии, если хочет добиться Шэрон? А ведь это единственная цель его жизни. Шэрон любит свои собрания, она ни за что не бросит их, — он должен подчиниться. И потом — так приятно упиваться собственным красноречием…

Да! И еще можно многое сказать в пользу евангелистов. Мы ведь и в самом деле творим добро. Возможно, мы чересчур играем на их чувствах, но людям только полезно встряхнуться! Безусловно!»

И Элмер, облачившись в белый свитер, твердым и размеренным шагом спустился к Шэрон.

Она ждала его в холле, такая легкая и молодая, в своей матросской блузке и красном шотландском берете.

— Не будем говорить о серьезном. Я не сестра Фолконер — сегодня я Шэрон. И, подумать только, что мне случалось выступать перед пятитысячной аудиторией! Пошли! Бежим на тот холм — кто скорей?..

Широкий холл, по традиции увешанный гравюрами по меди и индейским оружием, тянулся во всю ширину дома, от парадного крыльца и до задних дверей, выходящих в сад, все еще ярко пестреющий пурпурными астрами и золотистыми циниями.

Шэрон помчалась через холл, по саду, мимо каменных солнечных часов, по высокой жесткой траве и вбежала в залитый солнцем фруктовый сад на вершине холма. Нимфа, а не торжественная Юнона [92] Юнона — римская богиня, покровительница брака. ! А он, тяжелый, неуклюжий, поспешал за ней, неуклонно настигая, думая не столько о ее легкости и грации, сколько о том, что, бросив курить, он стал явно меньше задыхаться — да, несомненно.

— Умеете бегать, ничего не скажешь! — воскликнула она и, переводя дыхание, остановилась у садовой ограды, обсаженной шпалерными грушами.

— Еще бы! А футболист я какой! Форвард — сила страшная, так-то, мой юный друг!

Он подхватил ее на руки, и она, болтая ногами и отбиваясь, была вынуждена восхищенно признать:

— Вы ужас какой сильный!

Но солнечный октябрьский денек был так покоен и безмятежен, что разрезвившийся Элмер утих, и, чинно взявшись за руки и размахивая ими в такт шагам, они поднялись на холм и так же чинно беседовали (Элмер лез из кожи вон, стараясь не ударить в грязь лицом перед семейством Фолконер, старым родовым поместьем и чернокожими слугами). Беседовали о том, какие беды сулит миру дух критиканства и как талантлив Э. О. Экселл, автор священной, но в то же время зажигательной музыки.

Переодеваясь к обеду, иными словами, облачаясь в коричневый костюм и повязывая сногсшибательный новый галстук, Элмер тревожился. Слишком безоблачны были эти несколько часов дружеской близости. Что-нибудь, наверное, да нарушит ее. Шэрон вскользь упоминала о каких-то братьях, заносчивых тетках и кузинах, а дом так велик, что в недрах его коридоров может скрываться целая туча родственников. Неужели ему предстоит встретиться за обедом с враждебно настроенными реликвиями прошлого, которые будут пялить на него глаза и приставать с разговорами и в конце концов сочтут дремучим провинциалом? Он заранее читал пренебрежение в их надменных и выцветших глазах. Он уже ясно представлял себе, как Шэрон, поддавшись их презрительному неодобрению, стряхнет с себя сомнительное очарование его дерзости и жизненной энергии.

— Проклятие! — произнес он. — Я ничуть не хуже их!

Он нехотя спустился в старомодную, уютную гостиную с этажеркой, уставленной безделушками: китайская туфелька, олень, вырезанный из черного ореха, раковина с Мадагаскара, кувшин с засушенным тростником, — со старинным секретером, и столиком с раздвижной крышкой, и симпатичной старенькой кушеткой перед белым камином. И эта комната и весь обширный дом полны были шорохов, таинственных скрипов и мертвых подозрительных глаз… В коттедже, что остался в канзасском Париже, не было ни шорохов, ни воспоминаний… Элмер стоял тоскливо, как провинившийся мальчуган: вот он и кончился, его романтический побег с девушкой из барского дома… Но так велико было его преклонение перед ней, что он даже не возмущался тем, что у него отнимают самое дорогое на свете.

Но вот в дверях появилась она, ничуть не похожая на проповедницу, элегантная, любезная, в черном атласном вечернем платье, отделанном золотыми кружевами… Ему еще не случалось иметь дело с людьми, которые носят вечерние туалеты… Она весело протянула ему руку, но он-то подошел к ней совсем не весело, а скорей смиренно, дав себе слово не посрамить ее в глазах подозрительной родни.

Рука об руку вошли они в столовую, и он увидел, что стол накрыт всего на двоих.

Он чуть не рассмеялся от радости, чуть не воскликнул: «А я-то думал, что будет масса народу!» — но удержался и неторопливо подвинул ей стул.

Затем так же неторопливо он прочел молитву.

Свечи и красное дерево, серебро и старинные кружева, розы и веджвудский фарфор, дворецкий в бутылочно-зеленом фраке, жареная дичь. Онемев от блаженства, он слушал, как она рассказывает пресмешные истории из своей евангелической жизни: о теноре-солисте, толстяке Эделберте Шупе, который обожает ликер «creme de cocoa»; о жене фермера-шведа, которая, добившись, что ее мужа отучили молитвами от пьянства, черной брани и нюхательного табака, пыталась отучить его молитвами и от игры в шашки; после чего он пошел и напился до полного бесчувствия.

— Я никогда еще не видела вас таким притихшим, — сказала она. — Право, вы можете быть очень ничего. Хорошо вам?

— Ужасно!

Над главным крыльцом находилась открытая терраса, и здесь, одевшись потеплее — вечер был прохладный — и развалившись в удобных шезлонгах, они пили кофе и грызли мятные лепешки. У ног их шумели верхушки деревьев; а когда их глаза привыкли к темноте, они увидели и реку при свете звезд. Прокричала, пролетая мимо, сова. Мягкий, ласковый, шелестящий воздух обвевал их лица.

— О боже, хорошо, как хорошо! — вздохнул он, ища ее руку, и почувствовал, как она доверчиво скользнула в его ладонь. И вдруг он сам безжалостно, обдуманно разрушил это очарование: — Слишком уж, думается, хорошо для меня! Шэрон, я никчемный, отпетый тип. Проповедник я неплохой, вернее, мог бы стать неплохим проповедником, если бы представилась возможность, но сам я… барахло. Я бросил пить и курить ради вас — я и правда бросил! Но раньше я пил, как лошадь, и, пока не встретил вас, ни одну женщину в грош не ставил, кроме матери. Я всего-навсего второсортный коммивояжер. Я родом из Парижа, штат Канзас, но даже этого захолустного городишки я не стою, потому что там народ приличный, работящий, а меня даже и таким не назовешь. Вы же — не только пророчица — а вы пророчица, конечно, настоящая, крупная величина, но к тому же еще и Фолконер! Родовитая семья! Старые слуги! И это старое поместье! Да что там! Вы недоступны для меня! Именно потому, что я вас отчаянно люблю. Потому-то и не могу вам лгать.