Макс Бирбом - Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Да, такой ее мог увидеть случайный наблюдатель. Но герцог не видел в ней ничего потустороннего: она лучезарной была женой; богиней; первой его и последней любовью. Сердце его ожесточилось, но лишь против черни, пред которой она угодничала, а не против нее за угодничество. Была она жестокой? Как и все богини. Унизилась она перед толпой? Душа его снова наполнилась страстью и состраданием.

Продолжавшийся в зале концерт создавал невыразительное музыкальное сопровождение охватившим двор темным чувствам. Он завершился чуть раньше соперничавшего с ним представления Зулейки; ступени заполонили дамы и горстка донов; позы дам сочетали изысканное недовольство с вульгарным любопытством. Ректор сквозь полусон разглядел море студентов. Заподозрив нарушение порядка, он удалился поскорее в свое жилище, дабы не уронить случайно достоинство.

Был ли на свете, хотел бы я знать, историк столь безупречный, что его ни разу не посещал соблазн произвести на читателя впечатление какой-нибудь удивительной небылицей? Я сейчас борюсь с сильнейшим искушением поведать вам о том, как под конец представления на Зулейку пламенем снизошел дух высокого чародейства и она сделалась достойным его посланником. Лукавый Аполлион [71] Аполлион — ангел бездны, пытавшийся сбить Пилигрима с пути в Небесную Страну в «Путешествии Пилигрима» Джона Баньяна (1628–1688). мне шепчет: «В чем тут вред? Скажи читателям, что она в землю бросила семя, и то взошло сразу древом тамариндом, и зацвело оно, и принесло плоды, и иссохло, и исчезло. Или скажи, что она из пустой ивовой корзины выпустила шипящую злую змею. А почему нет? Ты этим читателей взволнуешь и обрадуешь. И они тебя не разоблачат никогда». Но Клио, которой служу, на меня смотрит сурово. Госпожа, простите мне мгновенную слабость. Не поздно еще сообщить читателям, что кульминаций Зулейкиного представления стало жалкое действо с Волшебной Чайницей.

Зулейка взяла ее со стола и, подняв высоко, крикнула:

— Перед тем как нам расстаться, развяжитека свои мошны. Но не потому, что я мошенница!

Она передала сосуд Самому Маккверну, и тот, подобный прислужнику-переростку последовал за Зулейкой, вышедшей опять к публике. Остановившись перед зрителем в переднем ряду, она спросила, доверит ли он ей свои часы. Тот их ей протянул.

— Спасибо, — сказала она, на секунду коснувшись его пальцев, прежде чем погрузить часы в Волшебную Чайницу. У другого она одолжила портсигар, у третьего галстук, у четвертого пару манжетных запонок, у Ноукса кольцо — из тех железных колец, которым, заслуженно или незаслуженно, приписывают способность облегчать ревматизм. Собрав богатую коллекцию, она отправилась в обратную дорогу к столу.

По пути она в тени у стены заметила фигуру своего забытого герцога. Она смотрела на него, единственного, в кого влюблялась, и первого, несомненно собравшегося ради нее умереть; и ей стало совестно. Она обещала, что до самой смерти его не забудет; но уже… Однако разве он сам не отказался оставить ей подарок на память — жемчужины, которые в ее коллекции стали бы самыми ценными экспонатами, сувенирнейшими из сувениров?

— Вы мне доверите запонки? — спросила она, и голос ее слышен был во всем дворе, а улыбка предназначалась ему одному.

Противиться было невозможно. Он поспешно извлек из манишки черную жемчужину и розовую. Зулейка подчеркнуто его поблагодарила.

Сам Маккверн поставил перед ней на стол Волшебную Чайницу. Зулейка ее закрыла. Затем перевернула, уронив содержимое в потайное отделение в крышке; затем открыла, заглянула внутрь, и, воскликнув «ну и чудеса!» показала публике, которую держала за дуру, что внутри ничего нет.

— И на чайницу, — сказала она, — бывает проруха! Но я попробую возвратить ваше имущество. Минуточку. — Она снова закрыла чайницу, открыла потайное отделение, сделала несколько пассов, открыла чайницу, заглянула в нее и торжественно произнесла: — Моя репутация восстановлена!

Снова она в сопровождении Самого Маккверна двинулась к толпе; займы — теперь бесценные, потому что она к ним прикоснулась, — должным образом были заимодавцам возвращены. У прислужника она забрала чайницу, где оставалась только пара запонок.

После того как она в ночи скрылась из скромной обители Гиббсов, Зулейка ни разу не воровала. Готова ли она снова взяться за старое? Ограбить герцога, его предполагаемого наследника и не рожденных еще Тэнвилл-Тэнкертонов? Увы, да. Но то, что она сделала, доказывало, что она не совсем потеряла совесть. А то, как она это сделала, свидетельствовало о врожденной ловкости рук, благодаря которой при должной подготовке она могла бы занять достойное место по меньшей мере среди второклассных престидижитаторов своего времени. Стремительным, почти незаметным движением свободной руки она отцепила сережки и «пассировала» их в чайницу. Это она сделала отвернувшись от толпы, приближаясь к герцогу. Одновременно она столь же искусно, хотя и крайне безнравственно, извлекла запонки и «исчезла» их у себя на груди.

Торжеством ли, стыдом ли или тем и другим понемногу зарумянилась она перед тем, кого ограбила? Или она волновалась, делая подарок тому, кого однажды любила? Несомненно, нагота ушей придала ее лицу новый вид — первобытный, открытый, прелестно шальной. Герцог увидел перемену, но не разглядел ее причины. Зулейка была как никогда восхитительна. Он отступил и покачнулся, точно от близости невыносимого очарования. Сердце его возопило. Внезапная пелена застила глаза.

Две жемчужины стучали в протянутой чайнице подобно игральным костям.

— Оставьте себе! — прошептал герцог.

— Благодарю, — почти робко прошептала она в ответ. — Но вот это — это вам. — Она взяла его руку, раскрыла ее, наклонила над ней чайницу, уронила две сережки и поспешно ушла.

Вернувшись к столику, она удостоилась долгой благодарной овации — приглушенной и торжественной, и тем более поэтому впечатляющей. Зулейка делала непрестанные реверансы, уже не с той застенчивой непосредственностью, с которой совершила первый свой поклон (она свыклась уже с мыслью о скорой гибели собравшихся), но скорее как примадонна: вскинутый подбородок, опущенные веки, зубы напоказ, руки, от груди восторженно раскидываемые во всю ширину.

Вы видели, как на концерте примадонна, спев, настаивает на том, чтобы пожать руки аккомпаниатору, и вытаскивает его в доказательство своего великодушия вперед, к ей одной предназначенным аплодисментам. Тогда вы, как и я, проникаетесь сочувствием к несчастной жертве. Вы бы то же почувствовали к Самому Маккверну, которого Зулейка, подразумевая, что ему принадлежит половина заслуги, схватила за запястье и не отпускала, продолжая кланяться, пока не стихли последние отголоски аплодисментов.