Фридеш Каринти - Извините, господин учитель...

Неужели ему так и придется идти обратно между рядами парт? Нет, уж лучше стоять истуканом здесь. Его рука бесцельно бродит по доске, спотыкаясь на обломках нерешенного уравнения; в эту минуту он похож на пилота, который, неудачно приземлив свой самолет, беспомощно трогает остывающие приборы.

Другой ученик тем временем уже отвечает. Он говорит о каких-то параллельных отрезках — и все это кажется плохому ученику таким далеким, чужим и странным, как все, что вот уже столько лет кряду совершается вокруг него в этой школе. Его сверстники весело и легко учатся тому, что он никогда не мог как следует себе уяснить… Какие-то обрывки знаний, обломки фраз он сумел схватить, и вот на них-то он и плавал все это время.

Он стоит сейчас, все еще надеясь на что-то, вежливо слушает ответ другого, изредка одобрительно кивает в знак своего согласия со сказанным; по крайней мере, хотя бы этим дать понять, что он готовился… Время от времени он что-то невнятно мычит, теша себя иллюзией, что это спрашивают его, а не другого… Но мычание его тихое, едва слышное — он боится напомнить о себе, чтобы его не посадили на место… Затем он снова удрученно замолкает и слушает. Всем туловищем подавшись вперед, он участвует в ответе другого ученика, хлопочет вокруг него, услужливо подает ему мел, даже подсказывает шепотом, но достаточно явственно, не для того, чтобы помочь отвечающему, а чтобы учитель услышал его подсказку, — раз подсказывает, значит, что-то соображает… Одним словом, он не сдается.

Но вот его покидают последние силы, он окончательно сникает и снова задумывается об офицерской школе. Все шумы в классе — хруст мела, слова, звучащие где-то далеко-далеко, — сливаются для него воедино, а лица ребят расплылись в одно смутное пятно… На какую-то долю секунды он ясно видит перед собой ту самую бесконечность, в которой встречаются параллельные прямые, — о них говорит в этот момент второй ученик у доски.

Да, да, он видит эту бесконечность… Что-то большое и синее… Сбоку от нее-квадратная сторожка, на фасаде которой написано: «Вход в четвертую бесконечность». Из стен торчат перпендикуляры, на которые параллельные отрезки вешают свои шляпы-треугольнички, после чего заходят в комнату, садятся рядышком на параллелограмм и радостно приветствуют друг друга… Параллельные отрезки встретились в том высшем, бесконечно далеком классе, где царят добро, человечность и великодушие и куда ему, плохому ученику, закрыт вход, ибо это тог самый «старший класс», в который его не переведут «по причине неудовлетворительных годовых успехов».

«Провалившийся» околачивается у дверей учительской. Уже все ученики разошлись домой, по одному начали покидать школу и учителя.

— Ваш покорный слуга! — в который раз вежливо повторяет он и кланяется.

Он упорно ждет Швицкера, уже с одиннадцати часов он торчит здесь из-за Швицкера, с которым он непременно должен объясниться, коротко, спокойно, решительно, как мужчина с мужчиной.

«Господин учитель, — так скажет он этому Швицкеру, — речь идет о человеческой жизни. Я не желаю, чтобы произошло несчастье, и вы, господин учитель, тоже не можете этого желать. Вы прекрасно знаете, как все это произошло. Давайте поговорим начистоту, открыто, как подобает мужчинам. Ведь я тогда, — вы знаете, когда именно, — в общем, когда я сказал „Генрих Восьмой“, я отлично знал, что это не Генрих Восьмой, а Ричард Третий, и уже собирался было сам себя поправить, потому что Генрих Восьмой совершенно случайно слетел у меня с языка, — но вы… Вы же сразу посадили меня на место. Не будем разбираться в том, на чьей стороне правда, — я не хочу вам делать замечания. Не лучше ли уладить наш конфликт мирным путем? Зайдемте на минутку сюда, в учительскую, вы зачеркнете одну только фразу: „Оставлен на второй год“, и мы расстанемся с вами, как мужчина с мужчиной. Вас, может быть, удивляет мой несколько необычный тон? Не отрицайте! Мне отлично известно, что у вас сложилось обо мне превратное мнение. Но тому виной единственно мой на редкость замкнутый характер. До последнего времени я просто не мог проявить себя в этой обстановке и вы не оценили меня!»

Именно так и будет говорить «провалившийся», и Швицкер, потрясенный такой речью, вдруг прозреет, глубоко заглянет ему в глаза, потом, покраснев, протянет ему Руку.

«Нейгебауэр, — скажет Швицкер, — достаточно. Я понял вас. Дайте ваш табель. Вы считали меня черствым человеком, но я только сейчас понял, Нейгебауэр, с кем имею дело».

Да, только таким и никак не иным будет его разговор с этим Швицкером.

Но почему же наш герой каждый раз так испуганно пятится, когда открывается дверь учительской?

Время приближается к двум пополудни, а он обещал прийти домой с табелем к одиннадцати. Хорошо, если бы Швицкер наконец появился. Впрочем, что в этом хорошего? Ведь он, собственно, вовсе и не хочет домой — разве есть у него свой дом, у «провалившегося»?

Кажется, вон там идет Швицкер… Да, это он! Обернувшись, он с кем-то на ходу беседует, сейчас его нельзя окликать. И теперь тоже — он направляется к лестнице…

Бежать за ним!.. Может быть, там на ступеньках… Нет, на лестнице неудобно — не знаешь, как стоять… Лучше у выхода на улицу… Но в дверях торчит швейцар. Опять нельзя! И здесь не везет… Что же это получается? Ведь Швицкер вот-вот выйдет за ворота, и тогда…

— Извините, господин учитель… извините, пожалуйста…

— Ну, в чем дело? Что тебе надо?

— Извините, господин учитель… дело в том… в том… — В чем? Как фамилия?

— Нейгебауэр.

— А, это ты у меня провалился! Ничего, ступай домой, готовься к переэкзаменовке.

— Слушаюсь, господин учитель.

— Позанимайся в каникулы — твоему здоровью это не повредит.

Нейгебауэр растягивает губы в вежливой улыбке.

— Слушаюсь, господин учитель. Всего наилучшего, господин учитель.

— До свиданья.

«Провалившийся» герой кланяется и направляется к бульварам. Собственно говоря, ему теперь безразлично, куда идти. Разговор со Швицкером оставил после себя какое-то смутное чувство, вовсе не похожее, однако, на разочарование. Ведь было заранее известно, что так и произойдет; он, собственно, даже не хотел говорить с Швицкером: какое тому дело до его переживаний?

Что же теперь? Да, да… Просто идти по улицам, заглядывая в витрины магазинов, предаваясь горьким мыслям о бесцельности жизни и о человеческой подлости, и дело с концом. Оставить после себя записку? К чему? Разве что одну фразу, не больше. К примеру такую…

Как сказал в подобном случае Цезарь?.. Э-э… Ведь знал, а забыл… Напишу так: «Лучше быть последним в могиле, чем первым в жизни»… Нет, не то. Здорово, конечно, но непонятно. Ну и что же? Пусть поломают над этим голову! «Лучше первым в могиле…» Так, что ли?