Фридеш Каринти - Извините, господин учитель...

Перед глазами «провалившегося» дрожит пестрое облачко, к горлу подступает ком, и только сейчас он замечает, что, предаваясь горьким думам, он все время напевал веселый мотив спортивного марша, который недавно заучил:

Он пел эту песню, припрыгивая и ударяя в такт клеенчатым портфелем по стенам домов. Пел, и его не оставляло какое-то беспокоящее чувство, будто он позабыл совершить что-то очень важное до того, как начать петь. Что же это такое, бог мой, как он мог забыть, ведь еще утром он принял твердое решение. Аквариум… нет, игрушечная паровая турбина… нет, об этом он пока не может и мечтать до тех пор, пока не накопит сразу пять форинтов.

А когда он соберет их? Не раньше чем через месяц. Ага, еще вспомнил: точилка для карандашей и… ну конечно же, самое главное — виноградная колбаса.

Виноградная колбаса! Рот наполняется слюной. Какое странное название, что оно может обозначать? Коричневые узловатые нити висят в бакалейной лавке — нет и не может быть лучшего, более райского лакомства. Да, пока купим только это, все сразу нельзя: форель в желе — это музыка будущего. Посмотрим-ка, сколько у нас денег. В этом кармане восемь, вот в этом четыре да еще шесть крейцеров и один филлер, который при случае можно выдать за крейцер. Итого около трех крон.

Через две минуты куплена точилка для карандашей, а еще через две наш «провалившийся» герой стоит у прилавка бакалеи.

— Тридцать граммов вот этого, — произносит он, протягивая грязный дрожащий мизинец и усиленно глотая слюну. Внезапно его охватывает чувство отчаянной решимости, от которого кружится голова и человек хмелеет. — Еще двадцать граммов шоколадной крошки, пожалуйста… Я думаю, хватит… И еще, пожалуйста, на двадцать филлеров постного сахара… И еще на двадцать пять вон того… красного… эта семга?.. Давайте и ее…

Все аккуратно запаковывают, каждую покупку в отдельности, и наш герой спокойно наблюдает, как это делают, хотя прекрасно знает, что в первой же подворотне он все равно развернет пакетики. Две кроны пять филлеров… пожалуйста… Несколько филлеров он еще получает сдачи.

Зайдя в первый попавшийся подъезд, он разворачивает все свертки и рассовывает покупки по карманам. Начинает он пиршество с постного сахара, крупные куски которого отламывает, не вынимая руки из кармана. Торопливо засовывает их в рот и, раздув щеки, чуть ли не давясь, жует. Затем настает черед виноградной колбасы… Потом идет семга…

Он чувствует тяжесть в желудке, но… все равно, пусть все идет пропадом!..

Теперь шоколадная крошка! Какая она рыхлая и липкая… Ну вот, и с этим покончено, но как болит живот! Сейчас хорошо бы чего-нибудь легкого, чтобы освежиться… «Почем эти помятые апельсины? О, дорого, и с гнильцой они… Возьму, сойдет».

Что у нас еще осталось? Девять крейцеров. Что с ними делать?

— Дайте, пожалуйста, на девять крейцеров ирисок.

И вот идет он, «провалившийся» герой, по улице Незабудок… Как он сюда попал? А, не все ли равно! Идет-бредет по длинной улице Незабудок, заглядывает в каждую подворотню, и внутри у него такая тяжесть… И не знает он; в желудке или на сердце эта тяжесть.

Он заглядывает в ворота, жует ириски, жует; вокруг него пустота и жизнь так несправедлива!..

«Встань, отчизны ве-ер-ны-ый сын…» Это звучит, как стенание.

Он мучительно жует тягучую прилипающую к зубам ириску, и слюна и слезы застревают в горле комом.

Шандор Петефи, всемирно известный великий венгерский поэт, занимает в качестве лирика выдающееся место в той Ханаане с кисельными берегами, которую он так превосходно охарактеризовал в своих описательных поэмах.

В лирической поэзии Петефи самое главное — субъективность, тогда как у Яноша Араня мы видим основной упор на объективность.

Если у Петефи столь прекрасно выделяется наивный народный голос, то у Яноша Араня народный голос не выделяется, а выделяются языковые красоты, которые, между прочим, можно обнаружить и в прекрасных стихотворениях Петефи.

В лирических стихотворениях Петефи мы встречаем следующие красоты поэзии: 1) народную простоту; 2) национальный патриотизм; 3) тропы и метафоры; 4) сыновнюю любовь к матери; 5) любовную лирику и т. д.

Петефи всегда стремился к субъективности и достигал этого в полной мере тем, что его стихотворения находили дорогу к сердцу простого народа точно так же, как и в сверкающие палаты дворцов!..

В его произведениях мы видим воспевание пшенично-золотого прекрасного и великого венгерского Альфельда [7] Альфельд (венг.) — так в Венгрии называется большая низменность между Тисой и Дунаем. , который никто, кроме него, не был способен так прекрасно охарактеризовать, как он это сделал в превосходном стихотворении, которое начинается словами:

Несмотря на это, Петефи мог писать не только об Альфельде, но и о Тисе, и о «добром старом трактирщике», под которым следует понимать его собственного отца.

В другом стихотворении он еще больше подчеркивает простоту, когда показывает, как пастух едет на осле, в результате низкого роста которого ноги его свисают до земли. Вдруг пастух узнает, что умирает его возлюбленная, и торопится домой, чтобы застать ее еще в живых, но, однако, находит ее уже мертвой. Что с горя делает пастух? Бьет изо всей силы кнутом по ослиной башке. Как чудесно мы видим здесь эту самую простоту, с которой пастух в горе бьет по голове осла!!.

С другой стороны, у Петефи есть стихотворения, в которых он применяет контрасты, как, например, в стихотворении «Заглянул на кухню я…» В нем он пишет, что его горящая трубка погасла, а в это время спящее сердце, напротив, зажглось. Если до этого горела его трубка, то сейчас горит его сердце, которое, напротив, раньше не горело. В этом мы тоже видим контрасты.

Такова лирическая поэзия Петефи, который среди поэтов всего мира играет большую роль во славу нашей прекрасной пшенично-золотой нации!..

Ференц Шкурек,

уч-к VI «Б» кл.

Рождественская ночь 1823 года! За окном кружатся легкие снежинки.

Но что за великая радость распирает грудь сельского мясника, у которого в Кишкереше в святую рождественскую ночь родился ребенок!

Малютка еще совсем мал. Его черные глазки пока еще беззаботно взирают на бревенчатые стены жалкой комнатушки. Но вот они уставились на маму, и ребенок не может отвести от нее свой взор… А мать, преисполненная любви к своему младенцу, склоняется над колыбелью и с истинно материнской заботливостью поправляет жесткие, но белые подушки…