Людмил Стоянов - Избранная проза

— А о чем тебе пишет эта мерзавка?

— Что? Какая мерзавка? — недоумевающе спросил он.

— Учительница из Узунмахлара, — заявила она с ехидной улыбкой.

— Откуда ты знаешь? — И он шагнул ей навстречу.

— Ничего нет тайного, что не сделалось бы явным.

— Значит, рылась в моих карманах? Где письмо? — Глаза его расширялись, лицо вытягивалось.

— Я его сожгла.

— Где письмо, негодная? Говори, или я за себя не отвечаю. Где письмо?! — кричал он.

Он был страшен. Еще минута, и он, казалось, взорвался бы от бешенства, свойственного его первобытной натуре. Она вынула письмо, скомкала и бросила ему в лицо.

— На, возьми! Вот любезности твоей мерзавки! Благодарит за то, что ты валялся с ней по полям! За то, что блудили по кустам, как собаки! На! на! на!

Он смотрел на нее с глубоким сожалением, потом схватил за локоть и процедил сквозь зубы:

— Несчастная, да я ее даже не знаю!

— Не знает! Весь мир ее знает, а он, видите ли, не знает!

Она неестественно смеялась.

— Я ее не знаю — это правда. Я только по просьбе майора Хубенова поговорил о ней с инспектором школ, моим приятелем и однокашником, попросил, чтобы ее не переводили в другое место. Вот и все. Она меня благодарит за это, и только. — И он продолжал сжимать ее руку у локтя.

— Ха-ха-ха-ха! — захлебывалась она желчным хохотом. — Как невинно! Ну, прямо младенец — только сахарком его покормить! Будто не знают все вокруг эту распутную кобылу! Обмануть меня хочет! Но я ведь не ребенок, нет, понимаю, почему ты каждый раз так радуешься маневрам!

Он не сдержался. Впервые в жизни он ударил ее, да так, что в ушах у нее зазвенело. Она зашаталась, ошеломленная, не понимая, что случилось. Он попытался снова схватить ее за руку; лицо у него побагровело, глаза налились кровью. Она выскочила за дверь; в ярости он бросил ей вслед будильник, который разбился о порог. Позднее она водрузила этот будильник на гардероб, как вечное свидетельство его позора…

Это воспоминание было так свежо, так явственно прозвучала в ее ушах пощечина, что она вздрогнула, словно пробудившись от тяжелого сна.

В комнате было совсем тихо, больной лежал неподвижно, и ей показалось, что он бледен какой-то странной бледностью, матовой с синевой, как у покойников, — возможно, такое впечатление создавалось из-за слабого света лампы. Его голый череп блестел словно зеркало, нос как-то особенно заострился. Йовка заметила, что муж, собственно, не спит: время от времени приоткрывает глаза и тут же, точно не вынося света, прищуривает их, скрывая за ресницами блуждающий взгляд. Вдруг он широко открыл глаза, будто уколотый какой-то острой, обжигающей мыслью, взглянул с досадой на жену и произнес с усилием:

— Убе-ри его!

— Как? Что ты сказал?

Взор его был устремлен на гардероб.

— Убери его! Всегда одно и то же показывает. Похож на мертвеца.

Она поняла, что речь идет о сломанном будильнике, сняла его со шкафа и вынесла. Он успокоился и снова погрузился в себя.

Сломанный будильник почему-то напомнил ему о смерти. Ему показалось, что мертвый механизм молчит как-то особенно злорадно и что время, так давно застывшее на его стрелках, никогда уже не оживет. У него было такое ощущение, будто он медленно, очень медленно погружается в пустоту или будто какой-то плотный, неподвижный воздух сдавливает его со всех сторон, остужает все его члены, особенно ноги, которые словно опущены в холодную воду.

Он снова открыл глаза и увидел, что будильника уже нет, и тогда ему стало ясно: это самый обыкновенный будильник, давно уже поломанный, который жена назло ему выставила на видном месте — «чтобы портить ему жизнь».

Какое удовольствие находила она в этом, понять он не мог; Матей не раз выбрасывал сломанный будильник на чердак, но через некоторое время он вновь появлялся на своем месте на шкафу. Зачем? Очевидно, для того, чтобы вечно напоминать ему о сцене с письмом. Вот глупая, до сих пор еще уверена, что письмо учительницы было любовным, что «добрые чувства» к ней, за которые она его благодарила, пробудились в кустах, под вербами у реки в Узунмахларе.

И если бы это было единственной придиркой с ее стороны, можно было бы до земли ей поклониться, ноги ей целовать. Так нет же, не раз, не два — каждый день она выдумывает что-нибудь, что тебе и во сне не приснится, встречает тебя с таким хмурым лицом, будто ты отца ее родного убил. Удивительно ли, что служба и случай могут столкнуть тебя с какой-нибудь женщиной, к которой нужно проявить любезность, свойственную воспитанному человеку, может быть, даже отпустить комплимент, — нельзя же это считать преступлением, нарушением чести семьи! Только тупой, ограниченный ум мог заподозрить в этих обыкновенных житейских встречах страшную измену. Да разве она не дошла до того, что обвинила его в шашнях с женой родного брата?

При этом воспоминании он весь передернулся, словно по телу его прошел электрический ток.

Он открыл глаза, чтобы посмотреть на эту чудачку, и впервые в жизни поразился тому, как эта по виду добрая, миловидная, все еще красивая женщина могла быть столь злобной и бестолковой. Это был запутанный узел, магический круг, загадочный двуликий Янус. В те минуты, когда она молчала, ее можно было принять за святую; лицо ее выражало и ум, и рассудительность, и даже благородство. Но стоило ей раскрыть рот, как все мгновенно рушилось, словно ураган ломал красивое дерево, березу или осину. Обнажалась ее ненависть к нему, мелочность и ничтожество.

Он сознавал это не впервые и с тоской спрашивал себя: почему? Почему у нее нет никакой жалости к нему, почему она всегда во всем ему противоречит, ставит его в смешное положение, в то время как совершенно очевидно, что именно она не знает, чего ей хочется, не имеет ясного представления о вещах, разрушает то, что он создает? Она и понятия не имеет, как трудно строить жизнь, сколько преград надо преодолеть, чтобы достичь хоть малейшего результата. Она живет лишь фантазиями, витает в облаках, полагает, что булки растут на деревьях. Эти мысли, приходившие ему в голову тысячи раз, сегодня имели хотя бы то преимущество, что были очищены от злобы и обиды. Может быть, вид его жены, озабоченной и суетящейся около него, — тревога на ее лице, молчаливость и явное смирение во взгляде, странно печальном и сосредоточенном, — смутил на миг его черствое сердце и подсказал мысль, что в проявлении доброты тоже есть смысл и скрытая, здоровая радость.

Это явилось для Матея Матова откровением, вызванным заботливостью жены, ее внимательностью, которые в прежние времена он отвергал, считая их фальшивыми и злонамеренными. Но в этот момент они показались ему искренними, трогательными и теплыми.