Людмил Стоянов - Избранная проза

Дедушка Продан был все такой же оптимист, не терял веру в людей.

Они уже взяли с общинных торгов подряд на постройку моста через реку, пересекавшую базарную площадь, ведь они мастера по сводам и мостам…

— А как тут наши, отец, мать, братья?..

Дедушка Продан наклонил голову, приложил ладонь к уху — видимо, совсем стал туг на ухо — и с любопытством уставился на меня.

Я рассказал про нашу жизнь в селе, про болезнь отца, но не стал говорить, что жизнь семьи становится все труднее, что детей уже четверо и хлеба не хватает.

— Очень хочу их повидать, — вымолвил дедушка Продан. — Ох, до чего хочу их повидать! Ты меня проводишь… вот только отдохну немного!

Дедушка Продан лег, а я повел дядю Вангела показать город. Перед военным клубом играл военный оркестр. Дядя Вангел остановился и заслушался. Его заинтересовала работа дирижера. Она ему показалась легкой и какой-то смешной. Только машет палочкой туда, сюда! Я объяснил ему, что дирижер фигура важная и что без него не может существовать оркестр. Он объединяет все инструменты и приводит к согласному звучанию.

Дирижер Эмануил Манолов — наш любимец. Он сочинял песни, которые мы пели в хоре. И был приятелем Христоско, а это много значило. Дядя Вангел, человек необразованный, не разбирался в таких вещах. Он несколько сконфузился. А когда оркестр заиграл попурри из народных песен, сочиненное дирижером, дядя Вангел подумал: ишь ты, что делается на свете! Он впервые слышал настоящий оркестр, если не считать цыганских музыкантов в селе.

— Хорошо, — сказал он. Потом, улыбнувшись, добавил: — Что правда, то правда. Приятно слушать эту музыку…

Его небольшие черные глазки улыбались все так же простодушно и тепло, — он еще так молод, хотя в тонких висячих усах и на висках поблескивали серебряные нити, а труд и невзгоды избороздили его лицо разбегающимися во все стороны морщинами.

Он хвалился их новой жизнью. Они осели в деревне Куклен. Купили у греческого переселенца дом, около полутора гектаров земли, небольшой виноградник…

Мы поднялись в старую часть города. Узкие крутые улочки с разбитой булыжной мостовой и высокими двухэтажными домами. Здесь террасы противоположных домов расположены так близко, что люди могут через улицу подавать друг другу руку. Маленькие окна, низкие заборы. В грязных домах женщины стирают, и помои текут до самой середины улицы… Кричат дети, у дверей сидят старухи и оглядывают нас…

Когда мы вернулись, дедушка Продан нас ждал. Я только сейчас разглядел, как он изменился! Похудел, волосы поредели. Он похлопал меня по плечу и, улыбаясь, приподнял.

— Эге! Когда-то перышком был, а теперь настоящий мужчина, ученый парень…

И он с веселым старческим смехом прижал меня к себе. Потом посмотрел как-то виновато. Не пересолил ли он со своей нежностью?

— Приходи как-нибудь познакомиться с теткой, с детьми… — И он взглянул на меня проницательно и в то же время робко. — А? Придешь?

— Приду, дедушка, ну как же не прийти? — уверяю я его, потому что мне действительно очень хочется повидать и незнакомую тетку, и детей. — Мы часто ходим в монастырь Святой целитель, а оттуда два шага…

В голове у меня толпились разные мысли. Как сильно я любил дядю Вангела и дедушку Продана! Но почему-то стеснялся признаться в этом самому себе… Я вспомнил наше прощание там, на турецком посту, когда они уезжали обратно. Как мучительно сжималось у меня сердце: вот они уедут, и я больше никогда их не увижу… А теперь они опять здесь, но я смотрю на них равнодушно, и они мне словно чужие… Я укорял себя за это и осуждал… понимая, что они волновались, но не смели выразить свои чувства. Я их сковывал.

Когда я еду по Текии, я прежде всего ищу взглядом минарет сельской мечети. Сначала два ряда покрытых виноградниками холмов смыкаются за моей спиной. Голой степи становится все меньше, стена тополей и ольхи растет, и сквозь нее, как мачта невидимого корабля, подымается к небу одинокий минарет. Я еду к нашим — отец написал, что и он со всей семьей перебирается в город, так как получил должность в Народном банке. Он звал меня пожить немного в селе и вместе с ними вернуться обратно.

Даже и Воронок, лошадка тети Йовки, радостно пофыркивает, словно чувствуя приближение знакомых и родных мест. Текия — пустая равнина, песчаная и бесплодная; трава на ней высохла и пожелтела еще до георгиева дня.

Колеса телеги катятся бесшумно. Дорога расстелилась мягким одеялом, не слышно даже топота копыт.

Проходит много времени, пока картина наконец меняется. Лошадка машет хвостом, может быть радуясь, что вот кончается степь, начинаются виноградники, потом бахчи и рисовые поля. На каждом шагу вода, холодные родники, хочешь — пей, не хочешь — спокойно продолжай путь дальше.

Воронок прядает ушами, ныряет в прохладную тень — сердце его радостно бьется, все это ему давно знакомо. Минарет за деревьями, словно маяк, показывает нам, что мы уже близко. Он всегда воскрешает во мне одно и то же воспоминание.

На верхнюю площадку давно не поднимался муэдзин и не призывал правоверных к молитве. Конусообразная крыша сорвана сильной бурей, теперь вместо нее гнездо аиста. Люди прозвали аиста «ходжа». Когда он начинает щелкать клювом, подняв голову к небу, все говорят:

— Ходжа кричит.

С тех пор как уехали переселенцы, мечеть пришла в упадок. Время источило ее, как болезнь, разъело стены, разрушило оконные решетки. Кладбище в ее дворе потонуло в бурьяне, потолок турецкой школы провалился. Под стрехами поселились совы. Внутри минарета ступени обвалились, и уже было невозможно подняться наверх.

Вот мы приближаемся к первым гумнам, и в моей памяти возникает грустная картина прощанья — разлуки с родным очагом. Это была последняя группа переселенцев, около двадцати семей. После них в селе осталось только несколько бедняков: мельник Мирза, кузнец Алиман да батраки на нашем конце. Остался и упрямец Тюфекчия, молчаливый и мрачный человек, владелец кафе и что-то вроде оружейного мастера.

Когда уезжали его земляки, Тюфекчия не пришел даже их проводить. Такой упорный турок! Его только что выпустили тогда из тюрьмы, где он сидел за убийство своего же единоверца… Был конец лета, обоз был уже нагружен и готов тронуться в путь.

Ворота мечети отворены, за оградой видно кладбище.

Все наши болгары вышли проститься: вместе пахали землю, вместе мучились… Высокие, в черных и коричневых шароварах, пестрых чалмах, подпоясанные широкими красными поясами, турки распоряжались каждый около своей подводы, а вокруг них — их дети и жены. На вид они были спокойны, как будто уезжали на свадьбу, да они и правда не знали, куда едут. Знали только, что это далеко, очень далеко, что путешествие займет много дней, что придется в осеннюю погоду ночевать под открытым небом. А что ждало их там? Рассчитывали на лучшее. Их вела слепая надежда.