Людмил Стоянов - Избранная проза

Странное дело, Матей Матов ясно ощущал этот запах, он раздражал его, как нечто специально придуманное женой, чтобы мучить его. И он снова возвращался к злобным размышлениям о жене, — но теперь эти мысли неслись галопом, и ему никак не удавалось остановить их бег, построить из них аргументированный обвинительный акт. Жена представлялась ему в образе фурии с бичом в руках, подхлестываемый которым он должен был кружиться в медвежьем танце жизни. Роль его заключалась, казалось, лишь в том, чтобы следовать за женой в качестве ординарца, носить багаж и угождать во всем. Он был верблюдом, который вез ее через пустыню разочарований и довольствовался ничтожно малым количеством терновника или сухой коры. Мерещился ему и другой образ: он впряжен вместо лошади в красивую коляску, а она сидит в ней и подгоняет его кнутом: «Но-но, кляча!» — и он покорно плетется с высунутым языком по стремнинам жизни.

Возможно, думал Матей Матов, он не был бы так несчастен, будь у него другая жена, с молодых лет познавшая лишения, даже бедность, приученная к бережливости, экономная и благоразумная. Она незаметно умиротворяла бы его в минуты, когда в него вселялся зверь, воодушевляла бы в служебных делах, помогла бы выдвинуться, — вот какой представлял он себе идеальную супругу, бескорыстную утешительницу в его несчастной судьбе.

Так нет, он встретил именно этого вампира, который день и ночь высасывал из него кровь, эту безрассудную женщину, вечно нахмуренную, подозрительную, нетерпеливую, требующую, чтобы все ее желания исполнялись в тот же миг, ни на что не способную, совершенно не подготовленную к тяжелому подвигу жизни… И почему встала она на его пути, зачем только случились те чертовы маневры, и то жаркое, прекрасное лето, и нивы, и маки — будь они прокляты! С тех пор жизнь его пошла шиворот-навыворот, все ухудшаясь с каждым днем, пока не довела его до такого состояния… Вот она сидит с заплаканными глазами, ангелом назвать мало, невинная, как голубка, настоящая пресвятая богородица!

Она действительно сидела около него, сраженная неожиданным ударом, и смотрела на мужа с неподдельной скорбью. Если бы она могла прочесть его мысли, она поразилась бы их чудовищной несправедливости, убедилась бы в том, что такой несчастный, озлобленный человек и не может думать по-иному. Но она наивно предполагала, что хотя бы в свой последний час он осознал свои ошибки и готов раскаяться.

Она мысленно видела его у ног своих умоляющим о прощении за все те обиды и побои, что она вытерпела, и представляла, как великодушно прощает его. В голове ее всплывали одна за другой самые глупые, самые нелепые сцены: вот он выплескивает суп, сваренный не по его вкусу, швыряет на пол и разбивает чашку с кофе, приготовленным не по его рецепту, выбрасывает в окно подушку, потому что наволочка, видите ли, недостаточно чиста, замахивается на нее кочергой или метлой только потому, что встал не с той ноги… Деньги на обед даст в чае дня, — всегда он так делал! — а потом сердится, что не приготовлено вовремя. Тяжелый человек: ни складу, ни ладу. И так целых двадцать пять лет. О, боже, боже!

Она наклонилась к его уху и крикнула:

— Матей, как ты себя чувствуешь?

Он повернул глаза в ее сторону и посмотрел вопросительно — было ясно, что он не расслышал вопроса. Она повторила еще громче:

— Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?

Он метнул на нее такой страшный, уничтожающий взгляд, что она отшатнулась.

«Идиотка, — подумал Матей Матов, — знает, что умираю, и еще спрашивает, лучше ли мне. Лишь бы подразнить. Ну и чудовище! Просто спасенья нет!»

Если бы он был в силах, то наверняка огрел бы ее тростью или бросил бы в лицо какое-нибудь злобное, обидное слово. Но он был бессилен и понимал это. Он уставился на нее тупым, неподвижным взглядом, стремясь понять, как может женщина, такая скромная и милая на вид, таить в себе столько злости, упрямства и ненависти.

Теперь его взгляд не выражал ничего, кроме ледяного равнодушия. Он не искал сочувствия, в нем не было и дружелюбия. Он был страшен своей каменной холодностью, прикованный к одной точке в потолке, словно там была скрыта какая-то роковая тайна.

Все происходящее не расстраивало бы ее так, если бы Матей Матов не был столь беден, если бы жена и дети его не оказались буквально на улице с крохотной и ненадежной пенсией. Она настаивала на том, чтобы он на всякий случай застраховался, однако было уже поздно: время ушло, раздоры в семье уже начались. Противоестественным казалось ему заключить со смертью договор, из которого только они извлекут пользу. Чтобы он умер, а они остались жить — нет уж, этому не бывать!

После войны, когда лишние офицеры были выброшены из армии, всем удалось пристроиться на тепленькие местечки, и только он повис в воздухе. Почему? Причиной тому были, конечно, все те же вечные неурядицы в семье. Как не поймут эти глупые женщины, часто думал Матей Матов, что для преуспевания в делах мужу нужны спокойствие и семейная поддержка, что одна сцена в кухне, какая-нибудь ничтожная мелочь, одно только слово могут убить в нем всякое желание работать, парализовать его волю? Не может быть, чтобы все они были одинаковы, есть же, наверно, и разумные жены, а о благородных и говорить нечего — таких господь бог еще не создал.

Эти мысли утомили Матея Матова почти до потери сознания. Впрочем, они возникали как-то сами собой, он их не желал, но и не гнал. Они вторгались в голову, как преследуемые тени, толпились там и затем исчезали. Он был их жертвой, они налетали на него, как воронье, жаждущее падали.

«„Как ты себя чувствуешь“?! За всю жизнь ни разу не спросила, как я себя чувствую, а тут, видя, что умираю, решила пожалеть! Это ли не издевательство?»

Матей Матов рассуждал правильно, но он был фанатиком, придирчивым к другим и слепым по отношению к себе. Он не умел прощать людям мелкие ошибки, не умел отличать сознательную вину от невольной и потому придирался к мелочам, к несущественному. Не обладал он великодушием, душа его была переполнена одной только жаждой мести.

Таким знали его дома, таким знали его сослуживцы, нередко и сам он понимал это; но разве мог кто-нибудь заглянуть к нему в душу, чтобы понять, почему это так? Да и чем он хуже других? Тем разве, что боролся за правду, что честно исполнил свой долг? Пусть проследят всю его жизнь и попробуют найти хоть пятнышко!

Мысли его постепенно угасали, словно уголь, подернутый пеплом. Вот близится, близится роковая минута. Почему она медлит? Довольно с него горя, довольно страданий, скорей бы конец всему! Он чувствовал, что сознание его все больше притупляется, а на душу ложится огромная, словно мельничный жернов, тяжесть, и все это давит на него и расплющивает, будто муху или червя. Кто он такой? Где тот большой человек, прославленный победитель, у Демиркая?