Людмил Стоянов - Избранная проза

Приближаются трое солдат. Оживленно беседуя и оглядываясь по сторонам, они скрываются в кустах. Их отрывистый разговор долетает до моего слуха. Он кажется мне странным, непривычным, несколько вольным.

— Я говорю командиру полка: «Что это у нас за правители? Мы даем им в руки победу, а они даже мира заключить не могут. Мы тут воюем, жрем вареную кукурузу, душа из нас, как говорится, прет вон, а они там гарцуют себе на конях и хоть бы что? Ходят слухи, румыны оккупировали Северную Болгарию [18] 10 июля 1913 г. в войну против Болгарии вступила Румыния. . Верно ли это? Мы хотим знать».

Голос на миг умолкает. Затем вновь продолжает, звеня от возбуждения.

— Полковник уставился на меня, сжал кулаки. «Унтер-офицер Антон Дишков! — кричит. — Прекратить разговор с начальством в таком тоне, не то придется твоей матери слезы лить, так ее и разэтак!..» — «Она, говорю, господин полковник, и так уже плачет от мамалыжников, что расположились у нас в домах и распоряжаются нашими женами!» — «Ты, отвечает, говори, да не заговаривайся, военные суды еще не отменены!» Да и двинулся на меня. «Как стоишь?! Смирно!» Встаю смирно. «Взять на караул!» Беру на караул. «За пятьсот лет [19] За пять веков турецкого ига. шевелить мозгами не научился — и сейчас не выучишься». И давай стукать эфесом сабли по лицу мне, по голове, будто по-отечески, в назидание… да так, что у меня в глазах потемнело…

Голос умолк. Кто эти люди? Затыкаю уши, чтобы не слышать, но история бунта, ярость этих голодных, обманутых людей, забывших присягу и долг свой, вливается в мои уши расплавленным свинцом.

Вдруг тот же голос произнес:

— Да здесь что-то смердит…

Другой откликнулся:

— Труп какой-нибудь, Должно быть. А ну, пойдем-ка лучше отсюда!

Они поднялись и направились в сторону шоссе. Один из конных разъездов нагнал их и после короткого разговора повел наверх, вдоль линии окопов.

Как много времени прошло, а я прополз лишь с полсотни метров! Я уже могу подняться на колени, хотя голова кружится. Время за полдень, солнце давно перевалило зенит, а я ползу, как червь, с единственным намерением — выбраться из ямы, уйти от лап смерти… Груша уже близко и кажемся вдвое выше, чем прежде. В моих усилиях значительная доля инерции, инстинкта, — разумом я уже вычеркнул себя из списка живых; инстинкт, властный зов жизненной силы доносится до меня еле слышно, будто звон далекого колокола:

— Нет, нет, ты не умрешь…

Вечереет; в теплом летнем воздухе раздается редкая стрельба. Это первые неприятельские аванпосты. Наверно, подтягивается понемногу и артиллерия, которая, может быть, уже этой ночью откроет огонь по нашим новым позициям. По суматохе и спешке, с какой собираются в тыл обозы, я понимаю, что положение крайне усложнилось.

Вот я и на шоссе. Сижу на бугорке под грушей и жду. Мимо проезжают грузовики и повозки; спускаются сумерки; боюсь, что и эту ночь мне придется провести в борьбе со смертью, которая все еще держит меня в своих когтях.

Окружающий меня пейзаж меняется с каждым мгновением. Безрадостный, он принимает различные формы в зависимости от света и теней, которые падают на него. Низкий кустарник сливается с обрывами и скалами; вечер, как кистью, окрашивает все в серый цвет.

Открываю то один, то другой глаз; смотреть сразу обоими не могу: кажется, что скалы валятся одна на другую, а небо кренится так, будто вот-вот придавит меня. Я весь разбит, тело отказывается повиноваться.

— Что с тобой, браток? Ранен, что ли?

Не могу прийти в себя. Ко мне ли это относится? Пара темно-серых коней грызет удила, а с повозки смотрит на меня добродушное солдатское лицо, круглое, опаленное солнцем. Что ему от меня нужно? Зачем он спрашивает?

Я молча указываю на раненую ногу.

— Давай садись, подвезу тебя в лазарет.

Делаю нечеловеческие усилия, чтобы встать; он медлит немного, затем соскакивает, помотает мне взобраться на повозку и усаживает на сиденье рядом с собой. Кони тут же трогаются.

— Ты из нашего полка — по погонам вижу. Где тебя ранило?

Боюсь отвечать. Со вчерашнего вечера не слышал своего голоса. Что из этого выйдет?

— На Калиманском…

Мой голос, слабый и измученный, едва дребезжит, как лопнувшая струна. Солдат, очевидно, видит в этом естественное следствие ранения и спокойно говорит:

— А, на Калиманском… Почему же ты до сих пор не в лазарете? Ну и порядки — не приведи господь.

Я гляжу на него, силясь улыбнуться. Мой спаситель — добродушный бронзоволицый человек с сивыми усами, бодрый на вид, свыкшийся с участью обозного, словно он и родился им.

— Не по нутру мне эти дела, — продолжает он. — Раз ты солдат, должен подчиняться. Без подчинения никак невозможно, уж поверь мне. Я из ополчения, в Софии служил и даже во дворце в карауле стоял. Разное бывает, но поднять руку на начальство, нет, этого я не понимаю.

Заметив недоумение в моем взгляде, он поясняет:

— Не знаешь разве? Да хотя откуда же тебе знать, — небось только о том и думал, как бы душу спасти. Я об этом негоднике Антоне Дишкове. Земляк он мне, знаю его как облупленного. Отец у него бондарь, человек хороший, а вот сынок — видал каким вырос, чудище настоящее. Наверняка расстреляют его, это уж как пить дать. Он в четвертой роте бунт поднял, собрал солдат да прямо к командиру полка…

Пока он рассказывает, опускается ночь, заливая все темнотой; мы едем медленно — лошади устали от долгого подъема. Должно быть, мы достигли вершины — дует пронизывающий ветер, звезды кажутся особенно ясными и холодными.

— И опять говорю: нельзя так! Если у солдат нет страха перед начальством — пиши пропало… Жаль полковника, хороший был человек.

Я едва в состоянии слушать болтовню своего спутника; из последних сил держусь на узком сиденье — так тянет свалиться в повозку, прилечь.

— Стыдно сказать! Солдаты — как ворвутся к нему! Мы, говорят, не желаем больше воевать. Желаем вернуться в Болгарию: стеречь старые границы… Да оно, черт побери, и верно: валахи [20] Имеются в виду румынские войска. захватили Варну, Плевну, Врацу, турки Адрианополь заняли, греки — и те задираются…

Добряк нисколько не удивляется моему упорному молчанию. Случается, я задеваю локтем его руку, и это действует на меня, как лекарство: ощущаю его сильное, здоровое тело так, словно бы оно было моим.

Мы покачиваемся в такт движению повозки, пока наконец невдалеке не вырисовывается нечто вроде лагеря. Горят костры, тут и там желтые языки пламени разрывают темноту, и в клубах белого дыма мелькают человеческие фигуры.

— Страшное дело, — заканчивает он свой рассказ. — Стыдно вспомнить…

Он умолкает. Может быть, размышляет о чем-то или ищет новую тему для беседы. И неожиданно каким-то усталым тоном заявляет: