Людмил Стоянов - Избранная проза

Рана в ноге почти зажила.

— Тебе повезло. Пуля, должно быть, задела ногу рикошетом? — спрашивает доктор.

— Не знаю, господин доктор. Но, видимо… раз кость не перебита…

— А как ты дотащил сюда эти остатки сапога?

Сапог на больной ноге разрезан ниже щиколотки.

— Ха-ха-ха, — добродушно хохочет доктор, и очки у него на носу подпрыгивают. Он оборачивается к сестрам и ассистенту: — Если б существовал медицинский музей, этот сапог следовало бы передать туда, как редкий экспонат.

Затем, подозрительно оглядев меня, спрашивает:

— Почему такой худой? Уж не болел ли?

— Да, холерой…

— Но сейчас ты здоров?

— Вещи мои продезинфицированы в Кюстендиле.

— Да, да… Холера — болезнь не страшная при правильном лечении. Она не передается по воздуху, необходима лишь чистота.

Сестры помогают мне обуться, они так нежны и внимательны, что я чувствую себя растроганным. Нервы мои распустились, как размотавшийся клубок. Не наделать бы глупостей — не расплакаться.

Выхожу на улицу.

Грубая, самодельная палка заменена тростью, подаренной мне матерью Милана. Она тоже не слишком изящна, но хоть удобна. Я ведь все еще прихрамываю.

Толпа прохожих оживленна, несмотря на ранний послеобеденный час. Утром, пока я спал, шел дождь, и сейчас воздух свежий.

Как часто прогуливался я здесь когда-то… Вот и высокие акации, но не могу заставить себя подойти к ним ближе. Поворачиваю назад, но потом опять возвращаюсь. Дохожу только до этого места — только до этого, не дальше. Там, впереди, — балкон, откуда мне бросали записки…

И вдруг — кровь застыла у меня в жилах, сердце остановилось — в дверях показались две девушки и направились в мою сторону. Свернуть бы куда-нибудь, но вблизи ни переулка, ни даже магазина. Сейчас она увидит меня, узнает, — может быть, это и к лучшему. Нужно следить за выражением ее лица, — мелькает у меня в голове. Взор ее скользит по противоположному тротуару, по акациям, затем останавливается на мне и… убегает в сторону… Она весела, обе девушки смеются и проходят мимо меня. Я провожаю их взглядом. Пройдя шагов двадцать, девушки оборачиваются, но ясно, что не я их интересую.

Она не узнала меня…

Мимо меня проносится знакомый.

— Эй, Янко, погоди, куда это ты так спешишь?

Янко останавливается и окидывает меня недоуменным взглядом.

— А… — произносит он, открыв рот от удивления. — Кого я вижу… Где ты так пострадал? Здравствуй.

Он трясет мне руку, неподдельно обрадованный тем, что я жив и здоров. Этот жизнерадостный парень — из нашей компании, мы вместе учились.

— Значит, герой… Браво, браво…

— Брось эти глупости, скажи лучше, что с друзьями? Где Миша?

— Кто, Котелок, что ли? Стал дипломатом.

— А Кирилл Сгурев?

— Заправляет на железной дороге.

— Смотри ты… А Станчо, помнишь его?

— Как не помнить… Военный следователь…

— Молодец парень… А ты, как твои дела?

— Я? Да ведь знаешь мою специальность… Служу в картографическом институте.

Он смущен. Не хочу приставать к нему с расспросами и подаю руку.

— Очень, очень рад, что вижу тебя в добром здравии. Надо будет как-нибудь опять собраться, попировать.

— Конечно, — отвечаю я. — Жизнь только начинается.

На бульваре «Царь-освободитель» так же людно, как в мирное время. Встречные улыбаются, приветствуют друг друга… Элегантные парочки, офицеры в аккуратно пригнанных мундирах, штатские… Словно война идет где-то в Африке — так ревниво оберегают эти люди свое спокойствие. Их не волнуют даже выкрики мальчишек-газетчиков:

— Мир заключен! Болгария сохраняет свои старые границы! Манифест о демобилизации!

Я медленно двигаюсь вместе с толпой — мне некуда спешить, да и нога не позволяет. Вид у меня странный, он вызывает недоумение. Меня оглядывают с неприязнью, словно желая сказать: «Это что еще за чучело, откуда взялось?» Быть может, кое у кого я вызываю даже досаду, — ведь я живое олицетворение их нечистой совести.

— Ах, пардон!

Молоденькая дамочка смотрит на меня виновато и с изумлением. Наскочив на меня, она на мгновение остановилась, чтобы принести свои извинения. Но, смерив меня взглядом с головы до пят, тут же отвернулась и быстро зашагала прочь со своим кавалером, отряхивая юбку и тряся рукой, словно торопясь избавиться от чего-то нечистого…

Знакомьте, знакомые — на каждом шагу. Но все будто сговорились не узнавать меня — проходят мимо, погруженные в свои думы. Почему, однако, их не мобилизовали? Ведь ни грыжи у них нет, ни чахотки. Все те же люди, которых я встречал раньше, — писатели, журналисты, чиновники, — все они выполняют здесь, наверное, важные секретные поручения, как тот мой приятель из картографического института… Кто знает? Не мое дело копаться в закулисной жизни других людей, но все это крайне меня изумляет. В памяти невольно возникают походы, сражения — и солдатский люд, бай Стоян, бай Марин, с их бессловесной покорностью…

— Эй, солдат, тебя зовут!

Останавливаюсь, оборачиваюсь. Передо мной высокий офицер с лихо закрученными усами. Он строго спрашивает:

— Ты что, не знаешь, что солдатам здесь ходить запрещено?

— Вот как? Не знал.

— Так не отвечают.

— Я отвечаю на ваш вопрос, господин…

— Почему не отдаешь честь?

— Извините.

— Никаких извинений — отправлю под арест.

Я несвязно бормочу:

— Прошу вас… Я тороплюсь по делу… я больной… и раненый…

Вокруг собираются любопытные.

Слышатся голоса:

— Это уж ни на что не похоже!..

— Оставьте человека в покое… Не видите, что он еле на ногах стоит?

Офицер не сдается:

— Нужно научить его порядку и дисциплине. Разболтались все…

— В свое время надо было учить, сейчас уже поздно.

Кто эти доброжелатели? Офицер начинает сбавлять тон:

— Куда идешь?

— В Борисов сад… Повидать нужно кое-кого…

Мой ответ не удовлетворяет его, но, пренебрежительно махнув рукой, он говорит:

— Начальству нужно отдавать честь. Можешь идти, — и удаляется.

Сконфуженный, с пылающим лицом, я стою посреди толпы; наконец, собравшись с силами, продолжаю свою прогулку.

Все расступаются передо мной, скорее из боязни, чем из уважения. У меня настолько несуразный вид, что люди бледнеют и стараются поскорей отойти подальше. Я — живой укор, призрак, явившийся сюда из окопов Калиманского поля, чтобы смутить нечистую совесть всех этих людишек, пристроившихся в теплых местечках, уцепившихся за юбки своих жен; всех этих поставщиков низкопробных товаров и гнилого снаряжения, заплесневелой брынзы и недопеченного хлеба, поставщиков полушубков, раздаваемых в июле, и оптимистических газетных статей, печатающихся после поражения; всех тех, кто заполнил сегодня улицы вместе со своими родственниками из бесчисленных канцелярий, лазаретов, казарм; дипломатов, непригодных быть даже кучерами, генералов, оставшихся без армий, — всего этого безответственного мира, вороватого и подлого, с его хваленым «патриотизмом», да, да, теперь ясно, почему Антон хотел расквитаться с войной…