Людмил Стоянов - Избранная проза

— Чепуха! — с усмешкой говорит отец. — Фокусы. Это не настоящие пощечины.

Пощечины следуют одна за другой, но я уже не слежу за ними так внимательно. Я только стараюсь понять, почему они не настоящие?

Вдруг вваливается целая толпа акробатов, они начинают взбираться по канатам, кувыркаться на трапециях, вертеться, делать внезапные и опасные прыжки, от которых замирает сердце.

Выходя из цирка, публика выражает недовольство. Куда делась борьба со львами? А полуженщина-полурыба? А смертельный прыжок акробатки Матильды? Все это вы увидите на вечернем представлении — милости просим, господа!

Снаружи нас ослепляет яркое сентябрьское солнце. Все вокруг словно охвачено красным пламенем. Что мы теперь увидим еще?

Вот мы в волшебной пещере, о которой все говорят.

Сейчас в ней совсем мало народу.

Это настоящий дворец. Все залито светом. Высоко бьет фонтан, роняя сотни водяных струй, похожих на огненные нити. Вокруг в скалах — другие фонтаны поменьше, а самые скалы повисли, как ледяные сосульки. Вся пещера светится изнутри и кажется огромной-преогромной… Откуда-то доносится чудесная музыка.

Неожиданно в дверях появляется вчерашний градоначальник, который, испытующе оглядев посетителей, встает перед дверьми и делает под козырек.

Входит высокий офицер с горбатым носом и козлиной бородкой. У него мешки под глазами. На руках белые перчатки. Рядом с ним шагает человек с татарскими скулами и висячими усами. На нем черный — костюм и орден на голубой ленте.

Так я же его знаю! Это Стамболов! Но какой он сейчас смирный, скромный, любезный. Как говорит отец: тише воды, ниже травы. Он что-то объясняет офицеру с козлиной бородкой, а тот одобрительно кивает головой. Потом офицер, широко расставив ноги и опираясь на саблю, оглядывает пещеру. Но он, видимо, недоволен, усмехается презрительно и шепчет тихо, но внятно:

— Если бы Калипсо воскресла среди этой роскоши, то непременно захотела бы снова лечь в гроб… От такой красоты…

— Да, ваше высочество, может быть! — угодливо соглашается человек с голубой лентой, хотя сам был в восторге от этого чуда.

— Кто устроитель этих чудес? — спрашивает все так же иронически офицер.

По данному градоначальником знаку подходит выбритый до синевы высокий мужчина и рекомендуется на иностранном языке. До сих пор он стоял столбом у фонтана, словно только того и ждал, что его позовут.

— Дойч? — спросил офицер с легкой улыбкой, имеющей целью расположить к себе высокого мужчину.

— Яволь, — ответил тот. — Немец, чистый немец.

Бородка неожиданно заплясала, глаза спрятались за подушечками, все лицо просияло: «Дойч? Очень хорошо, отлично!» Он говорит с наслаждением, с неожиданной для него живостью, подмигивая, говорит так, словно давно не говорил, а ведь это его родной язык! Разумеется, ему ужасно нравится пещера.

И все трое отходят на другой ее конец.

— Видел его? — спрашивает отец.

— Кого! Господина Стамболова?

— Нет, князя.

— Ах, так это князь…

Нет, он совсем не такой необыкновенный, величественный… Человек как человек. Я только надолго запомнил его белое, напомаженное лицо с козлиной бородкой и мешочками под глазами.

У выхода перед павильоном ждала большая группа людей, но сторож заявил, что музей закрыт из-за позднего времени. Пожалуйте завтра. А вот мы его уже осмотрели.

Мне не жаль города со всеми его сюрпризами и развлечениями. С тех пор как мы стали сельскими жителями, весь мир — мой. Рано утром меня будит птичий хор в саду. Из-за горизонта с бескрайней фракийской равнины солнце пускает свои первые стрелы в пять старых тополей, растущих у ограды. Они вспыхивают как факелы, и, чтобы смотреть на них, надо зажмурить глаза. Тополя вдруг оживают. На них сотни гнезд. Одни рядом с другими, одни над другими. Тут гнезда аистов, цапель, ласточек, сорок, воробьев. «Настоящая птичья республика, где царит братская дружба и согласие», — говорит мой отец.

Аисты, пощелкав клювами, торжественно и медленно вылетают на рисовые поля. Смешные цапли следуют за ними, ястреба взмывают в небо и висят там на одном месте, покачивая крыльями. В летний день все птицы со щебетом, писком, с радостными песнями устремляются к зеленым болотам, синим рекам, желтым нивам.

Отец говорит, что эти пять тополей стоят со времен царя Ивана Шишмана; у них такие толстые стволы, что три человека не могут их обхватить.

А двор! Заброшенный и запущенный, он потонул в лопухах, в крапиве, где гнездятся пестрые щеглы, трясогузки и дрозды… Подальше, между деревьями, отяжелевшими от плодов, непроходимой стеной встает высокий пырей. Тут я настоящий хозяин. Я то и дело продираюсь сквозь ветки; от этого руки мои всегда исцарапаны, одежда порвана.

В доме мне не сидится, то ли потому, что там неуютно, бедно и ни одно мое желание не выполняется, то ли из-за рассуждений и поучений моего отца, не знаю. По его мнению, у меня на уме одни развлечения. Штанов мне хватает только на месяц, куда же это годится? Ведь он не сам фабрикует деньги! Нет, он махнул на меня рукой — я могу делать, что хочу. Одно только я должен знать: ничего из меня не выйдет…

— Вон какой ты вырос! Стыдно уже тебя бить — ты еще, может, одолеешь меня. Слоняться целый день, на это тебя хватает. А нет, чтобы побыть дома да помочь матери.

Сегодня в доме большая суматоха. При матери находится озабоченная бабка Мерджанка. На этот раз она серьезна, что не в ее характере. Пришли также две соседки-турчанки, ее приятельницы. Бабка Мерджанка входит и выходит то с ведром теплой воды, то с чистыми выстиранными простынями в руках, говорит как-то непонятно, сама себе:

— Ох, уж эти мужики. Все они такие. Тут человек помирает, а он там чужими делами занялся.

Раз бабка Мерджанка так встревожена, вероятно, дело нешуточное. Она не позволяет мне войти к матери, которая стонет, лежа в постели, и это страшно меня расстраивает. Я ложусь на спину в траве под большой грушей и наблюдаю за птичьими гнездами под застрехой.

Там происходит что-то необыкновенное.

Ласточки и воробьи кружат около одного гнезда и ссорятся. Это настоящая война, но из-за чего? Ласточки отлетают и возвращаются, кружатся на месте, а воробьи, с своей стороны, что-то им возражают, взъерошив перья. Ласточки готовы драться и кричат с остервенением и гневом.

— Милко, негодный мальчишка! — доносится голос бабки Мерджанки.

— Иду! — с готовностью отвечаю.

Но борьба около гнезда приковывает все мое внимание. На крыше собирается множество ласточек и воробьев, и их оглушительный крик наполняет воздух неописуемой тревогой. Что случилось? Может быть, сокол утащил какого-нибудь еще голого птенчика?