Людмил Стоянов - Избранная проза

Люди занялись сельскохозяйственными работами — на нивах, рисовых полях, виноградниках и бахчах. Белые рубашки мужчин и красные косынки женщин мешались с зеленью полей и синевой неба, щедро залитые солнечным светом.

Но словно кто-то завидовал человеческой радости. То в одном, то в другом соседнем доме кто-нибудь заболевал. Подыхала корова или вол, и люди жалели их так же, как человека.

Наш сосед, старик Мирза, который в самую лютую зимнюю пору привез нам воз дров, теперь радовался зелени сада, солнцу, ласточкам.

— Мирза, огромную помощь ты оказал моей жене и детям! — благодарил отец.

Мирза сдвинул чалму на затылок и ответил просто:

— Ну как же, Ибогдан-эфенди, разве я мог оставить тебя без дров в такое время?

Старик Мирза рисковал в лютую зиму своим здоровьем, но ведь он дал отцу слово!

Однажды — в обеденный час — он вошел к нам во двор и начал искать глазами отца.

— Селям алейкум, учитель-эфенди. — Испуганно промолвил он.

— Алейкум селям, Мирза, — ответил отец. — В чем дело?

В этот миг во дворе Мирзы раздался женский вой. Это был голос его снохи.

Отец поставил маленького Владко на землю и спросил в недоумении:

— Что случилось, Мирза-эфенди?

Они разговаривали по-турецки, а тем временем плач в соседнем дворе все нарастал, как растет огонь, если в него подбросить сухие ветки, — высоко, неудержимо.

Сборщик налогов. Пришел сборщик налогов и описал двух волов и всю домашнюю рухлядь — ведра, одеяла, квашни, одежду… «Что же делать?» — недоумевал отец, глядя куда-то в одну точку за деревьями.

— Пойдем посмотрим, — сказал он и двинулся к воротам, ведущим в соседний двор.

Пошел и я за ним. Разве можно что-нибудь пропустить?

Там, во дворе, расхаживал сельский сторож Рустем. Направо, под навесом, жевали свою жвачку два вола. Старуха Мирзы и сноха его Чечек, убитые горем предстоящей разлуки со своими смиренными помощниками, стояли и плакали. Из дома вышел высокий худощавый мужчина в очках. Увидев моего отца, он на миг смутился и сказал несколько фамильярно:

— Плохая наша служба, учитель! Только одни проклятия слышим от людей.

Отец разговорился с ним, просмотрел какие-то бумаги. Кредитор был турок из города, Рамадан-оглу, депутат, близкий приятель Стамболова. Мирза должен попросить его, чтобы он удовлетворился только частью долга. А он, сборщик налогов, задержится здесь на несколько дней… Подождет…

Отец засмеялся и сказал шутливо:

— Скольких же еще бедняков ты разоришь…

Тот беспомощно развел руками и повторил как-то виновато:

— Что поделаешь… Плохая наша служба, учитель!

Обе женщины под навесом сразу перестали плакать.

Обнадеженные, они посмотрели одна на другую, потом устремили благодарные взгляды на моего отца, поняв, что беда на некоторое время отодвинулась. Старуха, шмыгнув носом, вытерла его концом головного платка, а молодуха Чечек обняла правой рукой морду одного вола и прислонилась лицом к морде другого. Потом ласково зашептала им, как детям:

— Молчите, родненькие… Ничего, ничего…

У нас появился новый братец — Асенчо. Как? Откуда? Никто не хотел мне этого объяснить. Бабка Мерджанка приходила еще на заре, купала его, пеленала, баюкала. Моя мать опять лежала в постели, но на этот раз я уже ее ни о чем не спрашивал. Каждый день приходили соседки-турчанки, приносили рис, халву, сладкие слоеные пироги с орехами…

Почему Мерджанку называют бабкой? Оказывается потому, что она «бабует» — присматривает за маленькими детьми. У нее было двое детей — дочь и сын Христоско. Впоследствии дочь умерла от родов, поэтому Мерджанка начала «бабить» — помогать женщинам при родах. Однако из этого объяснения я ничего не понял.

Добрая бабка Мерджанка! Вот какая она была — сердечная, ласковая. В самом деле, что бы без нее делала моя мать? Как бы она управилась в этой новой для нее жизни без помощи и забот бабки Мерджанки?

Я почти не заметил, как малютка вырос, начал протягивать ручонки, ворковать, словно голубь, и смеяться, когда ему щекочут шейку. Он был жизнерадостный и веселый, и я любил с ним возиться. Я выносил его на двор, показывал ему аистов, которые пролетали совсем низко над деревьями, или вертел перед ним колодезное колесо, а он молча, с любопытством смотрел.

Когда он начинал пищать, я передавал его матери. Она любовно брала его, но, если не могла его успокоить, вздыхая, говорила плачущим голосом:

— Боже мой, эти дети всю кровь из меня выпьют.

Бабка Мерджанка словно видела в моей матери свою умершую дочь. Поэтому она часто говорила:

— Ох, дочка, до чего тебе тяжело приходится! Одна с тремя детьми!

Моя мать, улыбаясь, отвечала спокойно:

— Уж такой народ эти мужья! Заломит шляпу — и до свиданья, а ты тут мучайся… Хоть бы старшими-то занялся…

Она была еще слаба и поэтому не могла отправиться с нами на престольный праздник в Арапово. Как я обрадовался, когда бабка Мерджанка пригласила меня ехать с ней, а мать, держа маленького Асенчо на руках, ответила, не колеблясь:

— Когда он с тобой, бабка Мерджанка, я спокойна.

До ильина дня оставалась неделя, но мне она показалась вечностью.

Накануне праздника бабка Мерджанка с улыбкой сообщила:

— Милко, и Христоско поедет с нами…

Это уж было прямо счастье. Мое нетерпение росло, и я считал часы, оставшиеся до отъезда.

…Телега остановилась перед домом бабки Мерджанки. Тетя Йовка и Тошо сидели на сене, покрытом пестрым шерстяным одеялом, празднично одетые — она в новом платье с монистом на шее, Тошо в коротких штанишках, ботинках и соломенной шляпе. Соломенная шляпа была и на мне, но я, как и все ребята, принадлежал к «босой команде». Это кольнуло меня в сердце и на миг омрачило радость путешествия. Но только на миг. Серый Воронок тронулся и весело замахал хвостом.

Летнее утро во Фракии! Солнечные лучи едва проникали сквозь деревья, небо наверху высокое и синее.

Ранняя роса блестит на листве деревьев, на ветвях придорожного шиповника, на траве.

Узкая проселочная дорога вьется меж бахчей и садов, под высоким орешником и вербами, вдоль реки, вдоль сжатых полей с длинными рядами крестцов. В поле не видно работающих людей, но мы очень часто догоняем телеги с едущими в Арапово, — очевидно, там ждет нас нечто замечательное.

Обе женщины разговаривали о своих делах, Христоско молчал. Он сильно вырос, и я не знал, как себя с ним держать. Меня смущала мысль, что он уже большой, в седьмом классе, а я едва перешел в четвертый. Его тонкая фигура возвышалась надо всеми… На нем шаровары и пиджак, на голове соломенная шляпа… Лицо у него бледное, болезненное, тонкие руки с длинными пальцами… — все это внушало мне какое-то смешанное чувство восторга и жалости, и я боялся, что он уже смотрит на меня свысока.