Кнут Гамсун - А жизнь продолжается

— Ну и как, завелась там рыба? — осторожно поинтересовался Август.

— Не знаю, — ответил могильщик. — Теодор велел мне никому об этом не говорить.

Да, были времена, были люди! — толковал старик. А сам поблекший и до того забитый, что поминал добрым словом всякого. Особенно он нахваливал консула:

— Самый что ни на есть замечательный человек! Так-то мы его не знаем, потому как он сюда не заглядывает и среди нас не показывается, зато как надумает нам пособить, сразу отдает в лавке распоряжения…

Возле них уже собралась целая стайка детей, и Август подосадовал, что ему не хватает денег. Он роздал все, что у него было, сунул могильщику последнюю десятикроновую бумажку и пошел прочь.

Наутро, не успел он еще подняться, как к нему пришли Беньяминовы соседи, которые хотели продать овец. Однако сделка не состоялась из-за капризов судьбы: когда Август справился, каковы цены на мировом рынке, оказалось, что за ночь стоимость овец упала и в Европе, и в Вальпараисо, и в Нью-Йорке.

— Сегодня, — сказал он, — я даю двадцать крон.

Это порадовало тех, кто продал овец вчера, но обозлило новоприбывших продавцов.

— Двадцать крон, — сказали они, — да ведь это немногим больше того, что мы обычно выручаем по осени.

— Такова моя цена на сегодняшний день, — сказал Август.

— Тогда мы лучше подождем, — заявили они.

— Да ждите себе хоть до второго пришествия! Только ваши овцы выщиплют дочиста всю траву, и у коров пропадет молоко.

Он отправился в банк и запасся изрядною суммой, испросил у консула разрешения пользоваться горным пастбищем — и получил.

— Я не знаю, что в горах принадлежит мне, — сказал консул, — но, во всяком случае, ты сделаешь доброе дело, если поможешь прокормить скотину.

Директор банка Давидсен стоял и внимательно слушал их, в нем проснулся редактор.

— Да еще какое доброе дело! — сказал он. — Что, если я помещу об этом заметку?

Август:

— А что думает по этому поводу господин консул?

— Что я думаю? Почему ты спрашиваешь меня?

— Вы не против того, чтобы ваш подручный попал в газету?

И откуда у этого человека столько такта! Консул улыбнулся и сказал:

— У меня никаких возражений нет.

Август послал за Йорном Матильдесеном и его женой и приставил их к овцам. После чего пошел в Сегельфосскую лавку и в меру обновил свою экипировку, выбрав рубаху и ремень в ярко-красных тонах. Заодно он купил себе и сигару, как следует смочил ее, чтоб подольше курилась, и сунул в карман. И снова направил свои стопы в Южное.

Безропотный осел и влюбленный глупец? Молчите, ни слова, у него в Южном селении важное дело, ему предстоит много чего обсудить. Дошло ли вчера до Корнелии, что он собой представляет, какую разворачивает торговлю, какой налаживает овечий промысел, какие рекордные назначает цены? Кто еще на такое способен? Ей бы следовало сравнить его с кем-нибудь из великих, да вот хотя б с Голиафом.

В виду дворовых построек он зажег свою сигару, снаружи она успела уже размякнуть, стало быть, хватит ее надолго. Он расстегнул пиджак и зашел во двор. Никого, пусто, а заглядывать в чужие окна, как некоторые, он не будет. Он легонько похлопал себя по ноге прогулочной тростью. Пиджак у него посажен на подкладку из блестящего шелка, поэтому ему важно было стать против ветра, к тому же разлетающиеся полы позволяли видеть торчавший из внутреннего кармана пухлый бумажник. Старик, подделывающийся под юнца, он похвалялся тем, что у него было, и не желал признавать, что ему чего-то недостает.

Да куда же они все подевались? Даже если они сидели и ели, пора бы им уже подняться из-за стола и оказать ему должный прием. Но ничего, он войдет и без приглашения.

Все семейство собралось за столом.

— Ангелы за трапезой! — сказал он досадливо.

Корнелия встала и уступила ему свой стул, и правильно, не хватало еще, чтобы он стоял! Тобиас держался холодновато, наверное, обиделся из-за того, что ему не удалось вчера пристроить свою овчину.

— Утро вечера мудренее, — произнес Август, — поэтому мне желательно знать, довольны ли вы сегодня вчерашней сделкой?

— Да-а, — отозвался Тобиас. — Ну да.

Жена тоже вроде как поддакнула.

— Вы должны радоваться, что продали овец вчера.

— А что так?

— Потому что сегодня моя цена двадцать крон.

— Ну надо же!

— А завтра, по всей вероятности, я дам только восемнадцать.

— Как же это может быть? — спросил Тобиас.

Август качнул головой:

— Резкое падение стоимости овец на всем земном шаре.

— Да ну!

— Австралия выбросила на мировой рынок весь годовой приплод.

— Значит, вы больше не будете покупать овец? — неожиданно спросила Корнелия.

Август улыбнулся:

— Ты так думаешь, Корнелия? Нет, буду, и еще как! Меня так просто не остановишь. И для начала я куплю десять тысяч голов.

Корнелия не всплеснула руками и не осела на пол, нет, она, видно, не поняла, что он ей сказал, такие масштабы были выше ее разумения.

— Мне бы хотелось вам кое-что показать, — сказал Август, извлекая из кармана бумажник. — А именно несколько телеграмм от моих агентов в Азии и Америке!

Но чтобы добраться до телеграмм, ему пришлось вынуть сперва толстенные пачки ассигнаций, занимавших в бумажнике два отделения.

— Господи… — выдохнула Корнелия. — Это все деньги?

— Тысячные купюры, — ответил он. — Ты, похоже, никогда раньше таких и не видела? Глянь, какие большие! Прочти сама, тут все по-норвежски.

Все семейство столпилось вокруг и стало рассматривать ассигнацию. Тысяча цифрами, тысяча буквами, тысяча на лицевой стороне, тысяча на оборотной, тысяча вверху, и внизу, и в каждом углу.

— Да вот же они! — сказал Август, найдя телеграммы, подозрительно напоминавшие лотерейные билеты. — Вот глядите, тут все расписано по часам, вчера в десять утра стоимость овец в земле Иудейской упала до шестнадцати тысяч пятисот двенадцати, в переводе на деньги Пилата и Каиафы это будет чуть больше шестнадцати крон. Да ты и сама бы могла прочесть, только на иностранных языках ты, конечно, читать не умеешь. Но если хочешь, Корнелия, я мог бы тебя научить.

— Да на что мне это? — возразила Корнелия.

Ну надо же ему было так втрескаться, что он позабыл всякий стыд. Когда ее рука оказалась подле, его охватил сладостный трепет, вислые усы его стали подрагивать. Если б он себя видел со стороны, он мог бы еще спастись, но здесь не было зеркала. Дальше — пуще, он гнул свое, бахвалился, лез из кожи вон. И, улучив момент, схватил ее за руку. Между прочим, с самыми благими намерениями: ему захотелось положить ей на ладонь крупную ассигнацию и сжать ее, у нее такая щуплая, узенькая ладошка, верно, оттого, что она плохо питалась и у нее маловато силенок, а на кончиках пальцев — трещинки.