Кнут Гамсун - Скитальцы

Всё хорошо, покуда она добра и нежна. Хуже, что она всё чаще ездит с ним в лавку и ведёт там разговоры об Америке. Встретилась она в лавке и с Андерсом Воде, и они разговаривали втроём. Андерс Воде, тот самый человек в плаще, которого она встретила на пристани в день приезда и который тоже вернулся из Америки, придерживался того же мнения о родном доме, что и Лоренсен, — ему здесь не нравилось, душа его разрывалась, его мучило недовольство; у себя в усадьбе он сделал лишь самое необходимое: окучил картофель, переколол все дрова, и теперь бесцельно бродил повсюду в своём плаще.

И снова у Эдеварта мелькнула неясная мысль: а что общего у Лувисе Магрете с этими людьми, возвратившимися из Америки, какие надежды и желания внушают они ей? После таких поездок в лавку она ещё долго находилась под впечатлением от услышанного, бывала задумчива, невесела и забывала о своих обязанностях хозяйки: Опять я забыла, что пора ужинать!

Вернувшись в третий раз после такой поездки в лавку, Эдеварт понял, что ему ничего не остаётся, как поговорить с ней. Он спросил: Этот Андерс Воде, кто он? Тоже твой знакомый из Америки?

Нет, я знала его ещё здесь, но там мы тоже виделись, ответила она. Он наш, местный, мы вместе уехали в Америку. Я там поддерживала знакомство и с ним и с Лоренсеном, мы часто встречались на пикниках и дома, мне даже казалось, что они оба были немножко влюблены в меня, ха-ха-ха!

Не слишком ли беспечным тоном были сказаны эти слова? Или это её прежняя милая невинность? Эдеварт оробел, ему стало грустно. Когда Лувисе Магрете взглянула на него, пытаясь догадаться, понял ли он её шутку, он заставил себя улыбнуться: Значит, они оба были влюблены в тебя? А как к этому относился твой муж?

Она, уклончиво: Мой муж?.. Принеси маме охапку дров! — говорит она Хобьёрг. И продолжает, когда девочка скрывается за дверью: Мой муж... он уехал, и с ним там что-то случилось, мы не знаем, он просто пропал...

Тон по-прежнему беспечный, в нём ни сочувствия, ни сострадания, а ведь прежде она стояла за мужа горой.

Я слышал, ты развелась с ним? — спрашивает Эдеварт.

Конечно, развелась. В нашем браке больше не было никакого смысла. Никто и не осудил меня. А по-твоему, я была не права?

Нет, что ты!..

А мне показалось...

Бог с тобой, как ты можешь так говорить! Ведь если б ты не развелась с ним, что говорили бы сейчас о нас с тобой! Разве мы не будем вместе жить в Доппене?

Хобьёрг принесла дров, и мать попросила её пойти в комнату и накрыть на стол.

Лувисе Магрете надолго задумалась, наконец она сказала: В Доппене, говоришь? Но мы не можем всё время жить здесь, я хотела сказать, жить так, как живём сейчас. Пойдут разговоры.

Так чего же ты хочешь? — спросил Эдеварт.

А ты сам?

Хочу, чтобы мы поженились. И больше ничего.

Да, тихо говорит она. Одно плохо: я здесь, а мои дети в Америке. Ты не поедешь туда?

Я?! — чуть не в голос крикнул он. Да это последнее, что может прийти мне в голову!

Вот видишь! — сказала она.

Что вижу? Не понимаю...

Я просто так сказала.

Ты снова хочешь уехать?

Не знаю. Может быть, иногда. Но я не против, если мы поселимся в каком-нибудь городе в Норвегии или где захочешь.

Вот как, в городе? Эдеварт высказал мысль, порой мелькавшую у него: А может, ты поедешь со мной на север, ко мне домой? Что скажешь?

Нет-нет! К тебе домой?

Туда ты не хочешь?

Нет, но... Что я там буду делать? Что у тебя там есть?

Там у меня своё дело, оно меня кормит. Лавка.

Нет, я имею в виду другое, у тебя есть дом?

Эдеварт вдруг сам испугался своего предложения: приехать с Лувисе Магрете и Хобьёрг в Поллен, нет, это немыслимо. Там условия ещё труднее, чем здесь, а главное, у него и в самом деле нет своего дома. Ему пришлось сказать ей правду, всю, как есть: маленькая лавка, что-то вроде маленькой конторы, что-то вроде комнатушки за лавкой... О, нет, там ещё более тесно и убого, чем в Доппене...

Стало быть, об этом нечего и думать. Она покачала головой.

Я могу построить дом, сказал Эдеварт.

Построить? Пожалуй, но на это нужно время.

Нет, всё складывалось хуже некуда, теперь её уже ничего не устраивало, даже в Доппене им уже было плохо. Но куда же тогда податься? Куда угодно, в какое-нибудь другое место. Лувисе Магрете вырвала свои корни из родной почвы, теперь она была отовсюду и ниоткуда. Эдеварт сказал в растерянности: Тогда я не понимаю!

Лувисе Магрете сразу переменилась, она раскаивается, она совершенно запуталась, вдруг она стала нежной и любящей, ласкала и утешала его: Не принимай этого так близко к сердцу, всегда можно что-нибудь придумать.

Что тут придумаешь? Две недели назад они решили, что поженятся и будут жить в Доппене, но Эдеварт уже не был в этом уверен, он уже ни в чём не был уверен, за последние дни всё изменилось. Лувисе Магрете совсем запуталась, теперь ей хотелось жить в городе — что, скажите на милость, привлекает её в городе? Она вспомнила даже о своих детях в Америке, о которых раньше не упоминала ни словом и которые к тому же были уже взрослые. Она получила от них письмо, они писали по-английски и сообщали, что у них всё в порядке, им повысили жалованье и они очень счастливы. Её дети стали американцами и нуждаются сейчас в своей матери не больше чем в то время, когда она уехала от них; разве у неё здесь нет ещё одного ребёнка?

Ну что тут придумаешь? Всё трещало по швам.

Как ни странно, Эдеварт не сломился и выдержал с честью эту томительную неопределённость. Он был измучен своей неприкаянностью и чувствовал себя вечным скитальцем, лишённым твёрдой опоры, для него всё потеряло смысл; конечно, ему было страшно услышать окончательное решение Лувисе Магрете, но самое плохое, что она могла сделать, — это ещё раз уехать из Норвегии. Хуже уже ничего нельзя было придумать...

Эдеварт вышел. Вскоре прибежала малышка Хобьёрг и позвала его есть, он поблагодарил и отказался. Может, он ждал, что Лувисе Магрете сама выйдет и пригласит его к столу и тогда они вместе войдут в дом? Она не вышла. Нет, всё было уже не так, как вначале.

На него напало какое-то отупение. Неужто он так слаб и безволен, что готов смириться? На него это было не похоже. Он вдруг лишился способности чувствовать, но соображал не хуже, чем обычно; он ходил по лесным тропинкам, и голова у него была ясная, и духом он не упал: прокормиться в такой маленькой усадьбе, как Доппен, он не сможет, как не сможет и жить здесь, держа лавку в Поллене. Он ничего не мог придумать.

А что Лувисе Магрете? Эдеварт всегда хорошо считал в уме, и складывал, и вычитал, теперь он припомнил, какой она вернулась домой и какой стала в последние дни, начиная с того вечера, когда он вёз её на лодке и её переполняла нежность к нему, и тот первый неповторимый вечер — всё в ней было прекрасно, но всё оказалось притворством. А как ещё это назвать, если от этого вдруг ничего не осталось? У неё всё было обдумано заранее. Она просто прикидывалась той Лувисе Магрете, которую он любил много лет назад. Она сидела в лодке и знала, что стала другой, однако хотела увлечь его и старалась казаться прежней; Боже милостивый — как она всегда говорила, — не нужно было этого, ведь он сидел на вёслах и так ждал, так верил, она боялась разочаровать его: подожди, вот мы приедем домой! О Господи! Эта задача оказалась ей не под силу, бедная Лувисе Магрете, как скоро эта задача оказалась ей не под силу...