Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена

Но вот наступила поздняя осень, и она стала тревожиться оттого, что вокруг все было неспокойно. Непрестанный шум и плеск волн, крики морских птиц, бури, гнавшие тучи над лесом к вершинам гряды, – ото всего от этого шла у нее голова кругом. Стоило ей выйти на тун, как ветер со свистом врывался в уши и наполнял грохотом голову. А дождь и густой туман, что шли с моря, вовсе приводили ее в уныние. Она вспоминала осень в родных краях – земля, скованная морозцем, прозрачный и до того гулкий воздух, что стук топора или собачий лай разносились от двора к двору; днем солнышко просачивалось сквозь утренний туман, растапливая иней в росу. И ей хотелось стоять и прислушиваться к тишине…

Казалось, будто она скользит вниз вместе с днями года, которые становились все темней и короче. Вот она уже на самом дне – миновал зимний солнцеворот; теперь ее снова понесло в гору, и она чувствовала себя совсем бессильной при мысли о том, что ей придется подниматься до самой вершины. Теперь солнышко скоро начнет всходить все выше и выше, и с каждыми сутками станет заметнее, что близятся длинные светлые деньки и скоро придет весна. Только ей казалось, будто она глядит вверх на высокую скалу, куда ей надо вскарабкаться со своей ношею, – а она знала теперь, что несет эту ношу. И при мысли о том крутом подъеме она слабела и голова у ней кружилась. Погода стояла тихая, но снежок все же завихрялся, снежинки плясали, кружились и потом падали на землю. Море было черное, как чугун, и мягкий снежный воздух доносил отголоски его глухого однообразного шума.

Снег запорошил все вокруг, и дорога к пристани была укрыта толстым снежным одеялом. Следы служанок, что вели к хлеву, и ее собственные следы тоже замело снегом. А как начинало смеркаться и ложились первые вечерние тени, все белое становилось серым, а после – вовсе бесцветным.

Вот распахнулась дверь баньки, стоящей поодаль на поле, и в облаке белого пара показались голые мужские тела, темные против белого снега. Мужчины побежали в сторону чулана, где они оставили одежду, а по дороге принялись с криками и смехом валяться в сугробах. Она узнала Улава и Бьерна, бежавших впереди. Они схватились бороться и окунать друг дружку в снег.

Ингунн подняла бадейку с квашеной рыбой [ 112] и набросила на нее свою шубейку. Бадейка была такая тяжелая, что пришлось нести ее обеими руками; Ингунн не видела, куда ступает и куда бы поставить ее на минутку, чтобы передохнуть, и боялась поскользнуться на голых камнях, припорошенных снегом. Сумерки сгустились, а от пляшущих снежинок у нее еще сильнее закружилась голова.

Улав вошел в горницу и сел на почетное место у щипцовой стены. Усталый и голодный, он погрузился в сладкую истому, зная, что наступил субботний вечер, праздник, и что три женщины хлопочут вокруг него, собирая на стол.

Красный огонь очага лизал маленькими языками догорающие поленья. В полутьме Улав разглядел, что здесь стало намного уютней. Стол теперь стоял подле скамьи у щипцовой стены, на хозяйском месте были положены подушки, а бревенчатая стена завешана ковром. Рядом, на прежнем месте, висели секира Эттарфюльгья, большой двуручный меч Улава да щит с волчьей головой и тремя синими лилиями. Над кроватью у южной стены, где спали хозяева, был повешен полог с синим узором. В каморе горел огонек – старец лежал и читал молитвы нараспев. Что бы там ни говорил отец Бенедикт, подумал Улав, а его родич – человек ученый, часослов знает не хуже любого священника. Когда старец умолк, Улав окликнул его и спросил, не желает ли он разделить с ними трапезу.

Старец ответил, что было бы лучше, кабы ему принесли в постель немного пива да каши. Ингунн поспешила наполнить миску и поднесла ему еду. В дверях показались челядинцы. Бьерн швырнул на пол охапку дров. Он подбросил поленья в очаг, распахнул дверь настежь и открыл очажный заслон – снег повалил на уголья с тихим шипением. Ингунн оставалась у старика, покуда огонь не разгорелся и дым не вышел из горницы. Тогда Бьерн затворил дверь и прикрыл заслон.

Ингунн вошла в горницу и встала у стола. Она сперва начертила ножом крест на каравае, потом принялась нарезать хлеб. Пятеро мужчин, сидевших на скамье, ели молча, долго и много. Ингунн, сидя на краю постели, отведала немного рыбы и хлеба. Ее обрадовало, что лосось удался – в самую меру заквасился. Пиво рождественской варки могло бы быть вкуснее, да ведь зерно для солода было худое, пополам с семенами сорных трав.

Она украдкой взглянула на мужа. Мокрые волосы его потемнели, брови и щетина бороды золотились на раскрасневшемся, обветренном лице. Вроде бы еда ему пришлась по вкусу!

Служанки, все три, ели, сидя на скамье за постелью, подле очага. Хердис, младшая из них, то и дело нашептывала что-то подругам и хихикала. Это было смешливое и веселое дитя. Она показала подружкам роговую ложку – чей-то подарок – и вдруг не удержалась и фыркнула, потом испуганно поглядела на хозяйку, попыталась сидеть тихо, но ее так и распирало от смеха, она снова прыснула…

После трапезы слуги сразу же ушли из господского дома. Мужчины в тот день чуть свет были уже на ногах – отправились на фьорд ловить рыбу, да и в воскресенье надо было рано вставать – путь от Хествикена до церкви дальний да и нелегкий при такой распутице, так что поутру нежиться в постели будет некогда.

Улав заглянул в камору к старику – ему всегда надо было в чем-нибудь пособить перед тем, как он отходил ко сну. Перед сном Улав, сын Инголфа, становился не в пример болтлив, расспрашивал, как ловилась рыба, что сработали за день в усадьбе. И на каждый ответ он тут же припоминал какую-нибудь историю, которую нужно было непременно рассказать.

Когда Улав воротился в горницу, Ингунн сидела на низенькой скамеечке перед очагом и расчесывала волосы. Она была полураздета – в белой льняной сорочке с короткими рукавами и в узкой, без рукавов, исподней рубашке из кирпично-красной ряднины. Пышные темно-золотистые волосы падали покрывалом на ее стройный, слегка ссутулившийся стан; сквозь копну волос просвечивали худенькие белые плечи.

Улав подошел к жене сзади, взял в руки ее распущенные волосы, приподнял и спрятал в них лицо – как хорошо они пахли.

– Ни у одной женщины на свете нет таких красивых волос, как у тебя. Слышишь, Ингунн?

Он притянул ее голову к себе и заглянул ей в лицо.

– Однако ты спала с тела после рождества, любушка моя! Ни к чему изнурять себя непосильной работою! И есть надобно поболе, а то до того исхудаешь постом, что вовсе истаешь!

Он стянул с себя кафтан и рубаху, уселся поближе к очагу хорошенько прогреть спину. Когда он наклонился, чтобы снять сапоги, мышцы у него на спине так и заиграли. При виде голого тела мужа у молодой женщины защемило сердце. Его сила и здоровье заставляли ее еще больше чувствовать свою немощь.