Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена

Вернувшись домой, он спросил на другой день отца:

– Батюшка, а кто моя крестная мать?

– Тура, дочь Стейнфинна, твоя покойная тетка по матери.

Улав сам того точно не знал, но ему казалось, будто он слыхал об этом от кого-то. Эйрик больше ничего не спросил.

Воспоминания, о которых мальчик не думал годами, стали мучить его. Полузабытое чувство смятения и неуверенности снова выплыло на поверхность. Все дети говорили про крестных матерей и крестных отцов. В первый день отец Халбьерн хотел послушать, чему их дома выучили из закона божьего. Отец научил Эйрика читать «Верую», «Отче наш», молитвы богородице и во славу отечества. Но это было так давно, а теперь он вовсе перестал слушать, как мальчик читает молитвы. И потому Эйрик их плохо помнил, а что они означают по-норвежски, почти совсем позабыл. Других же детей куда лучше выучили, и почти всех их чему-нибудь научили их крестные матери или крестные отцы.

Эйрик помнил: когда он жил в Сильюосене, мать, что была у него в ту пору, указала ему возле церкви на толстую нарядную женщину и сказала, будто это его тетка. Но тетка даже не взглянула на них, когда проходила мимо. Во всяком случае, он никогда не слыхал о том, что она ему крестная мать. Впервые он призадумался, отчего маленьким он жил в Сильюосене.

Он знал, что некоторые дети из тех, что приехали к священнику, тоже росли вдали от родителей, но они жили у родни, у одиноких либо старых людей. Маленькая Ингейерд, такая красивая, у которой был серебряный пояс как у взрослой девицы, только с маленькими пластинками, и которая знала псалмы почти без ошибки, жила у своей крестной матери. Она командовала бездетными супругами как хотела, и они давали все, что она ни попросит. Но в Сильюосене жили убого и тесно, а у Халвейг с Тургалом было полно других детей. И он никогда после не слыхал, чтобы его родители вспоминали этих людей; стало быть, они вовсе не родня им.

Теперь он уже хорошо знал, что значат слова «нагулыш», «пащенок» и «шлюха». Воспоминания о приезде его матери, когда она так напугала его, всплыли перед ним, отчетливые и загадочные. Слова, что она бормотала, будто про себя, не в силах удержать слезы, тоже снова возникли в его памяти. Он вспомнил также, что прежде его мать носила ключи, которые потом Турхильд повесила себе на пояс еще до того, как хозяйка перестала вставать с постели. А после того как его мать слегла, прикованная к постели, недвижимая и ни на что не годная, отец взял Турхильд вместо нее, и она скоро родит дитя. Эйрик понял, что она прижила ребенка с его отцом. Но ведь отец его женат. Стало быть, это тяжкий грех, на какой редкий человек решится. Так, может, тогда мать была его отцу не женой, а полюбовницей, шлюхой?

Но тогда, тогда… Что богатый крестьянин отсылал прочь полюбовницу и ее младенца куда-нибудь далеко, в маленькую усадьбу, подальше от своего дома, а сам женился на другой, об этом Эйрик слыхал, такое не раз случалось у них в округе.

Страх сжимал сердце мальчика так сильно, что он не мог спокойно сидеть на одном месте. Отец отошлет их прочь, коли захочет. Они больше ему не нужны. Уже почитай с год, как отец никуда не берет его с собой, ничему его больше не учит, да почти и не говорит с ним. Даже про Сесилию не спросит. А матушка лежит хворая, за ней все время надо ходить, она не может делать вовсе никакой работы. А что, если отец вздумает прогнать их всех троих из Хествикена? Что, если он захочет взять к себе Турхильд с младенцем вместо них?

Он всегда замечал, что мать терпеть не может Турхильд, да только не задумывался над этим. Теперь он все понял. И ненависть, которой мальчик никогда еще не знал, родилась в его сердце. Он так сильно возненавидел Турхильд, дочь Бьерна, что стоило ему подумать о ней, щеки его бледнели, а кулаки сжимались. Он решил прокрасться однажды ночью в Рундмюр и убить ее. Раз она задумала выгнать из дому его бедную больную матушку вместе с ними со всеми, он вонзит ей нож прямо в черное коварное сердце.

Но как же быть с батюшкой? Эйрик словно держал в руке две стрелы и не знал, которую из них пустить из лука. Ненавидеть ли ему и отца или любить сильнее прежнего теперь, когда он может навсегда потерять его?

Для Эйрика Улав был самым дорогим человеком на земле. Раздражительность Улава, молчаливость и холодность мало печалили мальчика, он стряхивал их с себя, как морская птица стряхивает воду, и помнил лишь те минуты, когда отец был совсем другим. Больше всего, когда они бывали вдвоем в лесу или в море, и когда отец, знающий все на свете, во всем готовый помочь, согревал и успокаивал мальчика своей спокойной доброжелательностью. Но Эйрик знал, что отец всегда желает ему добра. Так было и в тот раз, когда отцу пришлось отрезать ему укушенный палец и он вонзил раскаленное железо в свою плоть, чтобы показать сыну, что ему нечего бояться. Поступок Улава казался мальчику столь славным подвигом, что он не мог вспомнить отчетливо, как все было, мысль об этом ослепляла его.

Потерять отца… Стоило ему подумать об этом, как его начинало бросать то в жар, то в холод, и сердце сжималось от боли. Он мечтал о том, что совершит что-нибудь удивительное, покажет всем, какой он храбрый, и прославится. Он перебирал в уме разные способы, но не знал, на чем остановиться. Когда его отец увидит, каков его сын, то поймет, что воспитал человека, из которого выйдет толк. Когда же Эйрик завоюет сердце отца, он потребует от него, чтобы тот заботился хорошенько о сестре и о нем самом, а матушку бы не смел отсылать, как бы тяжко она ни хворала, как бы ни была она беспомощна и в тягость людям. А Турхильд он велит прогнать так далеко прочь, чтобы больше никогда не надо было бояться, как бы она не пришла со своим детенышем и не заняла их место.

Хотя он никогда не любил отца так сильно, как теперь, спокойствие и доверие к нему пропали. И Эйрик стал замечать, что отец вовсе не любит его, хотя теперь он больше не поучал его и почти совсем не обращал на него внимания.

Улав почти не думал об Эйрике, замечал только, как бы с облегчением, что парнишка стал спокойнее, чем прежде, и меньше болтается под ногами.

Эйрик не говорил никому ни слова о мыслях, которые одолевали его.

Наконец, однажды весной, когда челядинцы отобедали и ушли, Улав сказал:

– Может, ты слыхала, что Турхильд родила сына? – Он говорил тихо, и голос у него будто заржавел.

– Слыхала, – она с трудом откинула голову назад, чтобы видеть лицо мужа, который сидел, откинувшись на спинку стула. Он был бледен, на лице выступили красные пятна, глаза распухли и покраснели. Она догадалась, что он плакал.

Все эти годы она ни разу не видела, чтобы он плакал; даже когда умер Аудун, или когда ее причастили перед смертью, в тот раз, когда женщины думали, что она истечет кровью. Только один-единственный раз видела она, как Улав плакал.