Кэтрин Мэнсфилд - Медовый месяц: Рассказы

— Ничего, ничего, — веселым голосом проговорила я.

— Что значит «ничего»?

Я предложила вернуться в пансион, и мы зашагали обратно.

— Иногда мне кажется, что выходом могло бы стать замужество, — сказала фрейлейн Соня. — Если бы я могла найти простого хорошего человека, который полюбил бы меня и стал бы заботиться о маме, который был бы для меня подушкой — гений ведь не может рассчитывать на ровню — я бы вышла за него замуж… Вы заметили, что герр Профессор оказывает мне внимание?

— Ах, фрейлейн Соня, — отозвалась я, очень довольная собой, — почему бы не женить его на вашей матери?

В этот момент мы проходили мимо парикмахерской. Фрейлейн Соня вцепилась мне в руку.

— Вы, вы, — задыхаясь, проговорила она. — Это жестоко. Я сейчас лишусь чувств. Чтобы мама вышла замуж раньше меня — это оскорбительно. Я падаю сейчас и здесь.

Мне стало страшно.

— Не надо, — попросила я, встряхнув ее. — Давайте вернемся в пансион, а там уж сколько угодно падайте без чувств. Здесь нельзя. Все закрыто. Нет ни одного человека. Пожалуйста, не делайте глупостей.

— Здесь и только здесь!

Она выбрала место, очень красиво опустилась на землю и замерла.

— Ладно, — сказала я, — без чувств так без чувств, только, пожалуйста, не очень старайтесь.

Фрейлейн Соня не пошевелилась. Я зашагала в сторону пансиона и, оглядываясь, каждый раз видела четкий абрис современной женщины на фоне освещенной витрины парикмахерской. В конце концов я бросилась бежать и, влетев в пансион, вытащила герра Профессора из его комнаты.

— Фрейлен Соня лежит без чувств, — сердито выпалила я.

— Du lieber Gott! Где? Как?

— Перед парикмахерской на Стейшн-Роуд.

— Боже мой! Дева Мария! У нее не было с собой воды? — Он схватился за графин. — С ней никого нет?

— Нет.

— Где мое пальто? Неважно, пусть я простужусь. И буду очень рад… Вы пойдете со мной?

— Нет. Возьмите официанта.

— Без женщины нельзя. Я не посмею расшнуровать ей корсет.

— Современная женщина не носит корсет.

Герр Профессор оттолкнул меня и застучал каблуками по лестнице.

Когда наутро я спустилась к завтраку, два стула за столом были пусты. Фрейлейн Соня и герр Профессор отправились на дневную экскурсию в лес. Ну, не знаю, не знаю…

Несомненно, Сабина не считала, что жизнь течет медленно. Ей-то приходилось бегать с раннего утра и до поздней ночи. В пять часов она вскакивала с кровати, застегивала шерстяной фартук с длинными рукавами поверх черного платья и бежала вниз, в кухню.

Повариха Анна до того раздобрела за лето, что полюбила валяться в кровати без корсета, так как могла растянуться, как хотела, и повернуться на широком матрасе с боку на бок, призывая Иисуса Христа, Святую Марию и Блаженного Антония в свидетели, что родилась она не для того, чтоб жить, как свинья, в подвале.

Сабине работа была в новинку. С ее щек еще не сошел румянец, а слева на щеке красовалась крохотная ямочка, и даже когда Сабине было не до смеха, когда она была поглощена серьезными размышлениями, эта ямочка предавала ее. И Анна благословляла ямочку, которая позволяла ей полежать в постели лишние полчаса, предоставив Сабине разжигать огонь, прибирать в кухне и перемывать бесконечные чашки и блюдца, оставшиеся с вечера. Поваренок Ганс раньше семи не приходил. Он был сыном мясника — слабый недоросток, очень похожий, как думала Сабина, на колбасу, которой торговал его отец. Красное лицо почти сплошь покрывали угри, а уж что у него творилось под ногтями, и вовсе не поддавалось описанию. Когда же герр Леманн, не выдержав, приказал Гансу взять заколку и почистить ногти, тот заявил, будто они такие от рождения, мол, у его матери пальцы всегда были в чернилах, так как она занималась бухгалтерией. Сабина поверила ему, и ей стало его жалко.

Зима в Миндлбау была ранней. Уже в конце октября снега намело по пояс, и большинство «больных постояльцев», которым до смерти наскучили холода и травяные настои, отбыли в поисках покоя. Большой салон Леманн закрыл, так что осталась единственная зала — кафе, куда прежде подавали только завтрак. Здесь надо было вымыть пол, протереть столы, поставить кофейные чашки и маленькие фарфоровые блюдца с сахаром, да еще развесить на крючки вдоль стен газеты и журналы, и все до половины восьмого, когда приходил и брался за работу герр Леманн.

Обычно его жена торговала за прилавком перед входом в кафе, однако она подгадала беременность к тихому сезону и, не отличаясь худобой и в лучшие времена, до того раздобрела, что муж сказал ей: она де выглядит неаппетитно и лучше пусть сидит наверху и занимается шитьем.

Сабина взвалила на себя лишнюю работу, даже не подумав о дополнительной плате. Ей нравилось стоять за прилавком, резать тонкими ломтиками чудесные шоколадные торты Анны или раскладывать засахаренный миндаль по пакетикам с розово-голубыми полосками.

— У тебя тоже будут варикозные вены на ногах, — говорила ей Анна. — И у Фрау такие же вены. Неудивительно, что ребенок не желает выходить. Вон у нее какие распухшие ноги.

Ганса это очень заинтересовало.

Утром работы было относительно немного. Сабина открывала дверь, услыхав звон колокольчика, обслуживала завсегдатаев, которые приходили выпить ликер, чтобы согреть желудок перед дневной трапезой, и время от времени бегала наверх к Фрау на случай, если той что-нибудь понадобится. Зато вечером, начиная с шести или семи, завсегдатаи играли в карты, а все остальные, то есть случайные посетители, пили кофе или чай.

— Сабина… Сабина…

Она буквально летала от столика к столику, подсчитывая сдачу, делая заказы Анне в «лифт», помогая мужчинам снять толстые пальто, и все с таким чудесным детским выражением лица, словно она радовалась бесконечному празднику.

— Как себя чувствует Фрау Леманн? — шепотом спрашивали дамы.

— Неважно, как все в ее положении, — заговорщицки кивая, отвечала Сабина.

Трудный час Фрау Леманн приближался. Анна и ее приятельницы, говоря об этом, употребляли выражение «поездка в Рим», а Сабине очень хотелось расспросить их, но она, стесняясь своего невежества, молчала и пыталась сама представить, как это будет. Она практически ничего не знала, разве что у Фрау внутри ребеночек, который должен выйти наружу — и это очень больно. То, что ребеночка нельзя завести без мужа, ей тоже было известно. Но почему? Об этом она размышляла, когда, штопая вечером полотенца, склоняла голову, так что свет играл в ее каштановых волосах. Рождение — что это? Вот смерть — дело простое. У Сабины была маленькая фотокарточка покойной бабушки в черном шелковом платье и с распятием в натруженных руках, сложенных между плоских грудей; ее крепко сжатые губы как бы втайне улыбались. Но даже бабушка когда-то родилась — вот что было важно.