Борис Балтер - До свидания, мальчики!

– Что я им сделала? Что я им сделала? Почему они меня не любят? – Инка кулаками терла глаза. – Почему я не имею права носить красивые платья? Ну скажите, я тряпичница? Скажите, тряпичница?

Инка очень любила новые платья, но она не была тряпичницей. Она могла в самом дорогом своем платье преспокойно смолить с нами яхту и совсем не заботилась, что будет с платьем. А потом терпеливо ждать, пока ей сошьют новое, а тем временем ходить в старом. И в старом и в новом платье Инка чувствовала себя совершенно одинаково.

Теперь, когда прошло много лет, я понимаю: дело было не в платьях. Инку не любили, потому что она не была похожа на нас. Для нее главным были собственные желания, а они не очень часто совпадали у нее с тем, что требовала от нас жизнь. Попросту говоря. Инку не любили за то, что она была такой, какой была.

– Я согласен с тем, что сказал Сашка. Я это Инке раньше говорил. А Женю я не понимаю: если Инка не может рассчитывать на любого из нас как на друга и союзника, тогда и я не могу рассчитывать, – сказал я.

– Ты же не так меня понял, – сказала Женя.

– Володька, брось из мухи слона делать, – сказал Витька.

– Ша! – Сашка поднял руку. – Инка должна ехать. Решили единогласно. Теперь подумаем, что мы на этом теряем. Сегодня мы идем в курзал – Инкин отъезд этому не мешает. Через три дня мы празднуем в «Поплавке» окончание школы. Инка тоже будет с нами. Остаются острова. Так я вас спрашиваю: какая нам разница, идти ли на острова или на косу? Днем будем помогать Инке. За два дня выполним всю ее норму и заберем Инку в город. Разрешить тебе не ехать мы не можем, но кто может запретить нам тебе помочь?

– Пусть попробует, – сказал Витька.

Я завидовал Сашке: он как будто не предложил ничего особенного, но Инка, кажется, успокоилась. Я пододвинул свою вазу к Инкиной и переложил мороженое.

– Ты правда не хочешь? – спросила Инка. Ресницы ее были еще влажны от слез, но она уже улыбалась… По-моему, в Сашкином предложении Инку больше всего устраивало то, что и на этот раз она не была такой, как все.

Мы вышли на улицу и дошли все вместе до Инкиного дома. Мы постояли, договариваясь, где встретимся вечером. Потом Инка увела меня к себе обедать. Обед еще не был готов. Я сел на диван и заснул. Сам не знаю, как это получилось. Когда я проснулся. Инка сказала, что тоже спала. Оказывается, мы спали с ней в одной комнате, и это почему-то очень меня взволновало. Мы обедали вдвоем с Инкой на кухне. Инкин отец уже пообедал и уехал на аэродром. Инкина мама сидела с нами и смотрела, как мы ели.

– Пообедаем и пойдем покупать тебе рубаху. И не спорь. Имею же я право подарить тебе на день рождения рубаху. А на день рождения тебя уже здесь не будет. Ничего особенного, я тебе сейчас подарю, – сказала Инка.

Я и не спорил. Тем более что Инкина мама сказала:

– Правильно. Обойдешься без лишней пары туфель. Будешь знать другой раз, как портить рубахи.

Инкина мама пошла покупать рубашку вместе с нами: Инке она не доверяла. Это уже лишнее: покупать рубашку вдвоем с Инкой было бы интереснее.

Слово курзал – означает курортный зал. Обыкновенный зал имеет стены, пол и потолок. А в нашем городе был курортный. Стены в нем заменяла дощатая ограда в рост человека, пол – морской песок, а над головой проступало млечное небо с бледными звездами. Небо, конечно, не всегда было млечным, а звезды бледными. Когда гас земной свет, небо становилось бархатно-черным и звезды на нем мерцали. О сцене ничего сказать не могу: сцена была как в обыкновенных залах. Это сооружение стояло на берегу моря, в парке, где было много цветов, тополей и акаций и где росли декоративные пальмы, почти такие же высокие, как у себя на родине. И море в теплые летние вечера было тоже таким, как бывает на родине пальм. Мне могут сказать: это же обыкновенная летняя эстрада! Может быть, для кого-то она и обыкновенная, но в нашем городе ее называли курзалом.

Свет со сцены падал на первые ряды. Я спиной чувствовал полумрак. Конечно, полумрак нельзя чувствовать спиной. Но это в нормальном состоянии, а я был в ненормальном. Передо мной была освещенная сцена, а за спиной полумрак. Я его не только чувствовал, я его слышал. Он был наполнен дыханием, шорохами и движением: поскрипывал под ногами песок, шуршал воздух. Давно доказано: воздух состоит из материальных частиц, так почему бы им не шуршать? Мне было очень хорошо и весело. Я сидел в голубой шелковой рубахе, и рядом со мной сидела Инка. Кто никогда не надевал шелковых рубашек на голое тело, не поймет, что это значит. У меня было ощущение, будто кто-то поглаживает по моим голым плечам прохладной и нежной рукой.

На сцене пел низенький и полный мужчина. Все на нем блестело: лакированные туфли, щеки и лысина. Он поднимался на носки и пытался всех уговорить, что он ветреник, меняющий женщин, как перчатки. Особенно весело пропел он заключительные слова арии герцога.

– Н-о-о изм-ме-ня-я-ю им первый я, – в сладком самозабвении протянул он.

Так я ему и поверил! Ему хлопали. Не очень громко, но хлопали. Я тоже хлопал. Не хлопать было просто неудобно. Он выходил на сцену бодрой походкой, как только начинали стихать аплодисменты, весело улыбался, как будто его появление должно было всех осчастливить. Нехорошо обижать человека. Приходилось снова хлопать.

Мы сидели во втором ряду. Никогда еще мы не сидели так близко. Обычно мы покупали входные билеты и жались в проходе у ограды. В проходе нам было проще, на нас, по крайней мере, никто не обращал внимания. А здесь обратили, как только мы появились. Мы сели на свои места минут за пятнадцать до начала концерта, и это была наша ошибка. Я думаю, Витькин синяк вызвал у наших соседей самые мрачные подозрения. Концерт запаздывал, а время как-то надо было убить.

Впереди меня сидела женщина с голой до пояса спиной: она, наверное, хотела, чтобы все видели, какой у нее ровный, коричневого оттенка загар. Она могла морочить голову кому угодно, только не нам; мы-то знали: все дело в ореховом масле. К плечу женщины прижимался мужчина. Его волосы были гладко зачесаны и глянцево блестели. Он мазал их бриллиантином, чтобы не раздувал ветер. Значит, под волосами была лысина. Небольшая, но лысина.

– Вы сегодня божественны. Ваша спина может с ума свести, – говорил он.

– Только сегодня? – спросила женщина и чуть отвела в сторону голову.

– Не ловите меня на слове…

По-моему, от такого разговора нормального человека может стошнить. Меня, например, тошнило. А когда Витька по простоте душевной признался: «Правый туфель жмет, терпенья нет», мужчина оглянулся и сказал: «Безобразие!» Тогда Сашка посоветовал:

– Сними туфель. Носки, я надеюсь, у тебя чистые?

Сашка нарочно это сказал. Теперь мужчина уставился на него. Но Сашка не Витька – на Сашку он мог смотреть сколько угодно. Сашка тоже мог смотреть не мигая, и получилось так, что они молча и долго смотрели друг на друга. Первым отвернулся мужчина: наверно, шея заболела.