Борис Балтер - До свидания, мальчики!

– Не помню, мы тебе спасибо хоть сказали?

– А на что мне оно? Куда мне его девать? Чего она в тебе нашла? Может, ты какой секрет знаешь?

– Ты что-то про Нюру Степику говорил. Что он с ней сделал?

– То же, что и с твоей рыжей, если бы поймал. С Нюркой из-за этого муж не стал жить.

– Как же Алеша промолчал?

– Да он и не знал. Я об этом потом стороной узнал. Нюрка, дура, молчала. Доказательств никаких. Значит, руби концы. Ты счастливый. Как тебя мать родила?

– Не понимаю.

– Наверно, в рубашке родила. Жениться на рыжей думаешь?

– Думаю.

Я размял в левой руке шпаклевку и стал втирать ее большим пальцем правой руки в пазы и выбоины левой скулы. Главное, чтобы был хорошо прошпаклеван нос: на него сильнее всего давит вода при встрече с волной. Павел лежал на песке, курил и время от времени сплевывал сквозь зубы.

– Неохота из города уезжать? – спросил он.

– А тебе охота?

– Мне что, я с детства в дороге. Сначала по детдомам, потом сам по себе. Весь берег изъездил. Зачем с яхтой возишься – все равно уезжаете.

– Послезавтра на косу сходим.

– Краска не высохнет.

– На таком солнце море высохнет.

– Пожалуй, высохнет. Чего на косе будете делать?

– Наши ребята в колхозе «Рот Фронт».

– Значит, к рыжей? Ядовитая девка. Я тебе по дружбе советую: нельзя ее так оставлять – уведут.

– Хватит, Павел. Я же вижу: Инка тебе самому нравится. Не приставай. Не приставай ко мне, а то поругаемся.

– Смотрю на вас – прямо профессора. Другой раз посмотрю – бычки в томате.

– На тебя тоже как посмотреть. Сказал бы, да ссориться неохота. Должники.

– Обо мне нечего говорить. Я все о себе сам знаю. А что не знаю, мне наш комсомольский вождь каждый день втолковывает. Я-то вижу: природа у вас с Алешкой разная, а какая – пока не пойму.

Матросы с «Посейдона», те, что были с нами у Попандопуло, сидели на причале. Один из них крикнул:

– Павел, кончай исповедоваться.

– Сейчас приду, – сказал Павел. – Завтра беру расчет и вечером открываю прощальный загул. Могу взять в компанию хоть одного, хоть всех троих, образование пополнить.

– Спасибо, Павел. Настроения нет. Мне и Витьке не повезло.

– Слыхал. Один хомут – что морской, что пехотный. Рванем?

– Нет. Мы на косу пойдем.

– Ну что ж, подходяще.

Я взял резиновый шпатель с косо подрезанным концом и затирал им шпаклевку. Шпатель упруго гнулся у меня под руками. Надо было следить, чтобы мастика сглаживала все трещинки и выбоины – следы времени, песка и воды. Работали только глаза и руки, а голова была свободна, и я мог думать.

– Володя! Подойди, дело есть! – крикнул Павел.

Павел сидел с матросами «Посейдона». На бухте каната лежала доска, и на ней стояли две бутылки водки, и рядом была брошена нитка копченой тюльки.

– Степика зимой ты заложил? – Павел налил четверть стакана водки и протянул мне. Я взял, не подумав.

– Может быть. Только я финки у него не видел.

– Финки не видел, – сказал матрос. – Он его пальцем ткнул. Сказал бы, что видел, – и порядок.

– Я же не видел.

– С кем той ночью еще дрались? – спросил Павел.

– Есть такой Мишка Шкура. Но мы не дрались: он не захотел.

– Какой Мишка?

– Придурок пересыпский. Слюнявый такой.

– Он. Точно. Он сейчас при Степике на шухере, – сказал матрос.

– Ладно. Степика придержим. Он сам сейчас под топором ходит. А там уедешь – и концы в воду. Только на глаза ему не попадайся. Выпей, – сказал Павел.

Мне не хотелось пить, но было как-то неловко возвращать невыпитый стакан.

– Чтоб они сдохли, – сказал матрос и подмигнул мне.

У меня судорожно сжалось горло и перехватило дыхание. Я, не видя из-за выступивших на глаза слез, протянул Павлу пустой стакан. Павел вложил в мою руку тюльку.

– Пожуй, – сказал он. – Федор, посмотри, где-то там лук за канаты завалился.

Я вернулся к яхте, дожевывая тюльку. Работа не пошла: у меня двоилось в глазах и голова стала неприятно тяжелой. Я дал себе слово никогда не пить водку и вообще больше ничего не пить. Я лег в короткую тень под кустом и заснул.

Сашка и Витька шпаклевали корму. Я лежал с открытыми глазами. Тень от куста покрыла ноги: значит, я проспал не меньше двух часов.

– Интересно, что сейчас Инка делает? – спросила Катя.

– То же, что ты делала: матрас соломой набивает, – сказал Витька.

– Я уверена, завтра она уже будет нас ждать, – сказала Женя.

– Она может ждать нас даже сегодня – это ее дело, – сказал Сашка.

Катя и Женя сидели сзади меня за кустом – я определил это по голосам. Витька сказал:

– Послезавтра пойдем на косу, и весь разговор.

– Смотри, он проснулся, – сказал Сашка. – Ничего себе работничек!

– Не приставай, – сказал Витька.

Я встал и пошел к морю умыться.

Мы не пошли на косу ни завтра, ни послезавтра…

Три дня, утром и после обеда, мы приходили в военкомат к лейтенанту Мирошниченко, и, едва мы появлялись в дверях, как он говорил:

– Сегодня ничего нет. Из города не отлучаться.

Он, по-моему, догадывался, что мы хотим куда-то поехать. А я не находил себе места в городе. Витька и Сашка с девочками не скучали, и мне с ними было еще хуже. Яхта стояла на воде, и они с утра до вечера носились по заливу, а вечером ходили в какой-нибудь санаторий смотреть кино. В городе портреты Джона Данкера заклеили новыми афишами с портретами Саула Любимова. Женя заявила, что необходимо сходить на концерт. Игорь и Зоя ее поддержали. Они слушали Любимова в Ленинграде и сказали, что пойти на концерт стоит. Игорь и Зоя все дни проводили с нами. А я под разными предлогами оставался один и один ходил по городу. Город – это не только дома и улицы, но и люди. Из близких мне людей в городе не было только Инки, и сразу появилась пустота, которую никем и ничем нельзя было заполнить. А город, как нарочно, никогда не был таким веселым, как в то лето. Я уходил в самую глушь Старого города. Я редко бывал здесь раньше. Кривые тихие улицы поднимались в гору, и в трещинах старых плит росла трава. За высокими заборами из ракушечника, в домах с галереями по фасаду жили татары и греки. Услышав шаги прохожего, на забор выпрыгивали огромные собаки. Они не лаяли и не нападали. Они просто шли по забору, вздыбив на загривке шерсть и приподняв в свирепой улыбке черную бахрому губ. Я проходил Старый город насквозь и снова спускался к морю на Приморский бульвар, на улицы, по которым гуляло много красивых женщин. В то лето, казалось, все красивые женщины страны съехались в наш город, на никем не объявленный конкурс красоты. Такие прогулки меня успокаивали: наверно, действовала сила контраста.

Под вечер я зашел к садовнику на Пересыпи, который выращивал голубые розы. Мы не были у него два года. В островерхом соломенном бриле, в выцветших синих брюках с матерчатыми подтяжками, перекрещенными на спине, садовник работал в розарии. По-моему, он совсем не изменился. А меня он, кажется, не узнал. Я сказал: