Генрих Манн - Голова

Заметила ли это Альтгот? Она вставила какое-то восторженное замечание об императоре, что сразу же успокоило страсти и внесло мягкость в беседу. Тут и иностранец, улыбнувшись, заявил о своем восхищении.

— Вы все завидуете, что у нас такой император! — воскликнула Альтгот, на что иностранец улыбнулся еще любезнее и стал хвалить «Гимн Эгиру».

Мангольф, сидевший слева от Кнака, подчеркнул вдохновенно-оригинальную композицию произведения. «Это воспламеняет молодежь», — утверждал он.

Один из его соседей, Кнак, энергичнее закивал головой, меж тем как Терра бросил на друга недоуменный взгляд.

«Гимн Эгиру» появился недавно, Беллона Кнак еще разучивала его. Отец осведомился о ее успехах; ей пришлось прервать свои шалости с молодым Ланна. Воспользовавшись тем, что он не кончил супа, она ему подсыпала перца и втихомолку хихикала, оттого что он закашлялся. Графиня Альтгот ласковым прикосновением руки старалась вывести его из задумчивости.

— Каков наш сорванец! — сказала она о фрейлейн Кнак, обращаясь к Толлебену.

Граф Ланна не замечал сына, что чрезвычайно беспокоило его ментора, Мангольфа. Что случилось?

— Эрвин, ты, наверно, не рискнешь рассказать здесь о своей последней проделке? — обратилась сестра к молодому Ланна через голову фрейлейн Кнак. В ее тоне была снисходительная нежность, так говорят с неразумным существом, за которое несут ответственность. Фрейлейн Кнак пожелала во что бы то ни стало узнать, о какой проделке идет речь; Мангольф шутил, серьезно обеспокоенный, но сын и дочь Ланна молчали. Молодой Эрвин, казалось, все позабыл.

— Спросите у моей сестры. Она все знает лучше меня. То, что она скажет, то правильно, то, чего она хочет, то хорошо, кого она любит, того люблю и я, — произнес он устало и вместе с тем торжественно.

— Вот каким должен быть мой муж! — воскликнула фрейлейн Кнак, всячески давая понять другому своему соседу, Толлебену, что он не такой. И хотя он ухаживал за ней со всем гвардейским апломбом, «наш сорванец» отвечал ему одними смешками. И в даме, сидевшей у него справа, он не встречал никакой поддержки, так как графиня Ланна, стараясь не пропустить ничего из разговоров отца, обращалась с замечаниями только к Терра. Она просвещала его неслышно для окружающих.

— То, что говорит отец, предназначается для заграницы. Сейчас он перешел к промышленности. И ваша очередь придет, подождите. Нам нужно знать, какое впечатление мы производим на независимую интеллигенцию.

Ее умные глаза сияли, как два колеса, сотканные из лучей. Терра думал: «Любимая! Тебя надо во что бы то ни стало вовремя вырвать из твоего страшного окружения. Я буду бороться! Усомнись скорей в смерти, чем в моей победе!» — при этом он выпрямился и его черные глаза метали на молодую графиню дерзновенные взгляды. Графиня Альтгот, сидевшая напротив, наблюдала за ними с ревнивым восхищением и отвечала невпопад обхаживавшему ее иностранному дипломату. По совету своей соседки Терра воспользовался минутой, когда на него никто не смотрел, и поднял бокал за здоровье Альтгот.

Толлебену, на которого соседки не обращали внимания, пришлось говорить с сидевшим напротив дипломатом, да еще по-французски, так как статс-секретарь разговаривал с ним по-французски. Убийство президента Карно [14]совершено одним из тех распропагандированных рабочих, которые хорошо знакомы и нам; иностранный гость может не сомневаться в том, что мы разделяем общее возмущение.

— Особенно императрица!.. — воскликнул Толлебен. — Surtout l'empereuse! — за что Кнак, лучше знавший язык, поднял его на смех.

Мангольфу удалось обменяться со своим начальником взглядом, который относился и к Толлебену и к Кнаку, но это было его единственным удовлетворением. Мангольф страдал. Обычно он без зазрения совести служил, притворялся, угождал, но сейчас, в присутствии Терра, ему было смертельно тяжело. Терра, не видя здесь никого ни ниже, ни выше себя, мог поступать как ему заблагорассудится, без всяких последствий для своей будущности, мог сидеть разинув рот, чересчур усердно поддакивать или заикаться от притворного смущения. А главное, он был способен рассмешить графиню Ланна. Мангольфу уже не удавалось вызвать у нее смех, хотя он и считал это своей прямой обязанностью, — и, пожелтев до самых глаз, он решил выместить свою злость на фрейлейн Кнак. Фрейлейн Кнак, прервав свои шалости, устремила вдруг взгляд, полный робкого обожания, на угрюмо-напряженное лицо Мангольфа. Только в Мангольфе «сорванец» познавал глубины жизни, ее боль.

— Господин секретарь, — робко пошутила она, — вы готовите речь в честь дам?

— Разве дамам можно служить речами? — возразил он так грубо и язвительно, как, пожалуй, мог бы ответить Терра.

Бедный сорванец прикусил губу. Терра же в это время обратился через стол к Альтгот:

— Графиня, когда вы пели в Париже Ортруду, однажды к двери вашей уборной подошло с букетом орхидей этакое двуногое олицетворение робости, но не решилось постучать.

К его удивлению, Альтгот и графиня Ланна переглянулись. Ему хотелось признаться любимой, что его жалость к стареющей женщине внушена ею, что она смягчает его душу, признаться ей в этом, как в самом сокровенном.

Мангольф, не зная, как установить должное расстояние между собой и Терра, пресмыкался перед Кнаком, во всем поддерживал его.

— Конечно, Бисмарк был прав, когда не захотел ограничивать детский, женский и воскресный труд. Что сталось бы тогда с самоопределением? — воскликнул Кнак.

Тут Мангольфу представилась возможность заговорить о своем визите к Бисмарку. Он удостоверил, что канцлер прежней Германии тоже одобряет новый закон о социалистах, которого требует Кнак. Мангольф был принят в Фридрихсруэ [15]; он отправился туда отчасти по собственному побуждению, чтобы лучше вчувствоваться в созданный Бисмарком мир, а также по поручению своего начальника; ибо Ланна претендовал на роль скромного, но проницательного посредника между двумя враждующими великими державами, основателем империи и императором. Глубокомысленно наморщив лоб и не переставая есть, Ланна пояснил, что хотя он и не собирается изменять его величеству, однако думает руководствоваться политикой Бисмарка, и никакое давление извне, равно как и изнутри, не заставит его пойти на уступки. В подтверждение своей угрозы он потряс кулаком, в котором держал нож. Вильгельм Второй и его великий первый советчик, по мнению Ланна, лишь в совокупности представляли собой тип истинного немца. Немец — реалист и романтик, человек общественного склада, но вместе с тем индивидуалист; он признает идею государственности и все же недостаточно тверд в своем чувстве ответственности. Для иллюстрации статс-секретарь привел мнения некоторых партийных лидеров, которые ставили партию выше всего. Он изощрялся в остротах на тему о рейхстаге, все смеялись.