Генрих Манн - Голова

Некоторые аплодировали бурно, вся же публика в целом — умеренно. Здравый смысл противился этим последним откровениям. Самое интересное, очевидно, кончилось, первый акт происходил чуть ли не в публичном доме. Дамы были потрясены туалетами героини.

Когда Терра встал, он очутился рядом с Эрвином Ланна.

— Я тоже пришел сюда, — сказал мечтательный фланер; при этом у него были совсем необычные, неподвижные и широко раскрытые глаза. И брат тоже, пока они смотрели друг на друга, старался не мигать, чтобы не пролить подступавших слез. От смущения и оттого, что Терра молчал, Эрвин заговорил: — Я видел во время свадебного завтрака, как вы ушли. Вскоре вызвали и меня. Знакомый журналист хотел знать правду о покушении. Я сам знал все лишь по догадкам, но ему не сказал ничего. А он наговорил кучу чепухи. Так, в разговорах, мы обошли несколько кафе.

— Вы не думаете, что нам следует вернуться туда? Пьеса продолжается, но нам уже тут, по-моему, ждать нечего.

— Конечно. Прекрасней она быть не может. — И Эрвин Ланна просто добавил: — Я люблю ее.

А Мангольф вышел из своей закрытой ложи и потребовал, чтобы ему отперли дверь за кулисы.

После разрыва с Леей он учредил слежку за ней, чтобы узнать, не собирается ли она покончить с собой. Женщина-детектив, заменившая ее прислугу, обшарила всю квартиру в поисках яда. Она ничего не нашла, — однако Мангольф не успокоился. Значит, она держит яд при себе! При первой же встрече с ним она могла принять этот яд прямо на улице или, чего доброго, отравиться в день его свадьбы. Он не решался показываться открыто; ее хитрость удалась, она держала его под угрозой. Все эти недели он ненавидел ее — и никогда еще так сильно ее не желал. Ему надо было освободиться от нее, будь то насильственным путем. Он придумывал, как бы удалить ее из Берлина полицейскими мерами; пусть она где-нибудь вдали осуществит свою угрозу. Нет! Боже упаси! И раскаяние, тоска, страх гнали его к ее дому. А она стояла у окна и смотрела вниз сквозь штору, пронизывая взглядом тень, в которой он укрывался: каждый искал глаза другого и не находил, а только угадывал их.

В день его свадьбы она сидела дома и никого не впускала к себе, так сообщила ему нанятая им шпионка. Вот она — развязка! Быть может, сейчас уже его возлюбленная, мертвая и обезображенная, покоится на ложе, которое хранит память об их наслаждениях. «Она умерла?» — был невысказанный вопрос Мангольфа к ее брату. Покушение Куршмида одновременно с испугом породило робкую надежду, что мстительница, наконец, удовлетворена, что она перестанет его мучить и избавит от своего самоубийства. Но едва он почувствовал себя в безопасности, сразу же за свадебной трапезой беспокойство и страсть вновь завладели им. Под каким-то предлогом он отсрочил отъезд с молодой женой до вечера, а вечером нанятый им рассыльный привез настоятельный вызов в министерство. Он бросился в театр, он прокрался в ложу.

Господи, что за женщина! Сколько красоты в самоотречении! Сколько очарования даже в скорби! Он не мог примириться со своей утратой, впервые в жизни Мангольф не владел собой. Он твердил себе то, что было ясно даже ее брату: «Вы должны бежать друг от друга, как от чумы!» Да, он прекрасно сознавал все последствия своей слабости. Вторично покинутая Кнак становилась непреодолимым препятствием для его карьеры, ведь он — не Толлебен. И все же потрясающие сцены второго акта делали его безоружным. Блаженное самозаклание ее сердца разрушило в душе неверного любовника все преграды.

Горестное сияние, пронизавшее ее насквозь, вселило в него неожиданную силу для жертвы, о которой он и не помышлял, когда видел возлюбленную в сиянии счастья. Он принадлежит ей, она — ему.

Итак, он встал, полный решимости, и пошел к ней.

Она как раз входила к себе в уборную и собиралась в изнеможении опуститься на стул. Увидев его, она остановилась. Лицо ее выражало удовлетворение и усталость. Она услышала его слова:

— Я пришел сказать тебе, Леа, что твердо решил развестись с женой, никогда больше ее не видеть и жениться на тебе.

Тут только она села. Но лицо по-прежнему выражало удовлетворение и усталость.

— Неужели ты дошел до этого, милый? — нежно сказала она. — Да, я была в ударе нынче вечером. Ты очень любезен, что улучил время посмотреть меня. Что касается остального, — в голосе ее звучала только легкая грусть, — все миновало. Все перегорело в сегодняшней моей игре. Мне было не легко. Ты не вправе требовать от меня повторения. — Она встала, отошла к стене и кончила строго и в то же время жалобно: — Повторения я бы, пожалуй, не вынесла, милый. А ведь ты неизбежно снова покинул бы меня. Я знаю лучший исход, с сегодняшнего вечера знаю, что он лучший. Ты останешься с женой, и она будет мне лучшей порукой, что ты больше не изменишь мне.

Он замер на миг, потом бросился к ней, приник к ее руке и застыл над ее рукой, уничтоженный и благодарный — благодарный за избавление от страшной опасности. Она же с жалостью коснулась его волос, и незримые для него слезы закапали на них — скудная награда за принесенную в жертву гордость и за столь великое самоотречение.

Не успел Терра решить вопрос, идти ли ему к Ланна, или нет, как получил настойчивое напоминание.

Он хотел избегнуть официальности, а потому вошел не с Вильгельмштрассе. Как некогда, он проник через маленькую калитку подле Бранденбургских ворот, миновал романтическую виллу, которая называлась министерством иностранных дел, пересек сад и вышел к самой главной цитадели власти, к новой резиденции Ланна. Гордая и нарядная стояла она среди зелени; издали можно было подумать, что это загородная вилла, а не правительственное здание; плющ вился в промежутках между высокими, сводчатыми застекленными дверьми, старые деревья осеняли оба длинных крыла здания, но главный фасад — стройные колонны, высокие окна — открыто выступал вперед. Из круглых слуховых окошек под стрельчатой крышей глядели былые века.

Уверенным шагом Терра подошел к главному зданию, решив не смущаться торжественностью обстановки.

— Господин рейхсканцлер ждет меня! — крикнул он уже издали, когда открылась одна из застекленных дверей.

— Правда, не с этой стороны, — сказал какой-то приятный господин, приветливо впуская гостя.

«Тайный советник фон…» — догадался Терра и пояснил:

— Ввиду того, что я приглашен в сугубо частном порядке, я и счел возможным пройти прямо в кабинет графа. — Он увидел вдали письменный стол.

— Рабочий кабинет рейхсканцлера теперь не здесь, — сообщил тайный советник. — Здесь он был во времена Бисмарка, для удобства, ввиду близости канцелярий, которые все помещаются с этой стороны. Бисмарк мог послать даже свою собаку, и чиновники являлись мигом, дисциплина соблюдалась строго.