Лоренс Даррел - Маунтолив

[1]

Все персонажи и ситуации, выведенные в этой книге (она родная сестра «Жюстин» и «Бальтазару» и третий том «Квартета»), чистой воды вымысел.

Я воспользовался исконным правом романиста и позволил себе в ряде случаев некоторые необходимые вольности в отношении как ближневосточной истории, так и состава дипломатического корпуса.

Будучи совсем молодым стажером, он уже подавал надежды, и его отправили на год в Египет совершенствоваться в арабском. В Египте на него смотрели как на письмоводителя, временно прикомандированного к Высокой Комиссии в ожидании первого своего назначения; он, однако, держал себя так, как подобает молодым секретарям дипломатических миссий, полностью отдавая себе отчет в глубине ответственности, налагаемой на него будущей должностью.

Вот только сегодня контролировать себя было куда трудней, чем обычно, слишком уж увлекательным делом оказалась рыбалка.

Если честно, он напрочь забыл об отутюженных совсем недавно теннисных брюках, о блейзере цветов родного колледжа и о том, что заливающая понемногу стлани грязная вода успела промочить насквозь его белые парусиновые туфли. В Египте он уже не в первый раз так забывался, не то что в Англии. Он благословил еще раз про себя вполне случайное рекомендательное письмо, чьей милостью он оказался в имении Хознани — в без смысла и плана отстроенном старомодном доме среди озер и дамб без счета, совсем недалеко от Александрии. Да уж.

Плоскодонка толчками шла по мутной воде, чуть забирая к востоку, чтобы занять свое место в широком полукруге, — лодка подходила за лодкой, понемногу окружая отмеченный камышовыми вешками участок озера. И вместе с ними замкнула мир в кольцо Египетская ночь — и все вокруг свела вдруг к барельефу на фоне золотом и фиолетовом. Земля в лиловом сумеречном полусвете стала плотной и плоской, как гобелен, и тихие токи насыщенного озерной влагой воздуха постепенно погружали ее в чуть мерцающую ирреальность, то растягивая, то ломая перспективу, покуда мир не стал в конце концов подобен собствен ному отражению в огромном мыльном пузыре, готовом вот-вот бесшумно лопнуть. И голоса над водой звучали то громко, то мягко, на чистой тихой ноте.

Он кашлянул, и отзвук кашля птицей — крыльями забил через протоку. Почти совсем стемнело, но жара не спадала; рубашка прилипла у него к спине. Из-под воды проступала понемногу тьма, тянулась вверх, но пока лишь подчеркивала контуры осокою поросших островов, разрозненных, щетинистых, как великанские подушечки для булавок, как идущие ко дну дикобразы.

Тихо смыкались единой дугой лодки, в медленном ритме не то молитвы, не то медитации; растворившись, смешались земля и вода, и он никак не мог отделаться от чувства, что плывут они по небу, а не по мелким водам Мареотиса. Где-то за пределами видимости возились гуси, и поднявшийся на крыло выводок разделил вдруг, приподнял от воды краешек неба, волоча за собой через протоку перепончатые лапы, нелепо, как стая гидропланов, туповато переругиваясь на лету. Маунтолив вздохнул, опустил в ладони подбородок и принялся глядеть в коричневую воду за бортом. Он не привык к ощущению счастья. Юность — время разочарований.

За спиной толкал плоскодонку шестом Наруз, младший из братьев, с заячьей губой, выдыхая резко и хрипло, и каждый крен лодки эхом отдавался где-то в чреслах. Ил, тягучий, как патока, тек с шеста обратно в воду с медленным тихим «флоб, флоб», и шест, сахаристо чавкая, снова всасывался в дно. Красиво, но какая вонь, — и он вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что ему даже нравятся гнилостные запахи эстуария. Слабые сквознячки морского бриза — до моря было близко — всплескивали по временам, освежая голову. Вилась, звенела мошкара, отблескивая капельками серебра в последних лучах солнца. Паутина переменчивого света бенгальским огоньком пробежала по его душе.

«Наруз, — сказал он, — я так счастлив». — И попал, для себя неожиданно, в торопливый ритм собственного сердца.

Наруз, совсем еще мальчик, рассмеялся тихо, с присвистом и сказал:

«Хорошо, хорошо, — опуская голову. — Это еще рано, подожди. Мы сходимся уже».

Маунтолив улыбнулся. «Египет, — сказал он про себя, как повторяют имя женщины. — Египет».

«Вон там, — произнес Наруз хрипловатым мелодичным голосом, — утки совсем не ruses [3], понимаешь, да? — (Его английский был весьма неуклюж и ходулен.) — На них браконьерствовать совсем легко (ты сказал «браконьерствовать», я не ослышался?). — Ты под ними ныряешь и берешь их за ноги. Проще, чем стрелять, понимаешь? Если пожелаешь, завтра пойдем». — Он снова толкнул шестом лодку и выдохнул.

«А как насчет змей?» — поинтересовался Маунтолив. Днем он видел несколько штук, плывущих по воде, крупных.

Наруз расправил квадратные плечи и усмехнулся.

«Нет змей», — сказал он и опять рассмеялся.

Маунтолив повернулся чуть в сторону и оперся щекой о теплый деревянный нос лодки. Краешком глаза он следил за своим спутником, как тот работал на корме шестом: волосатые руки, напрягавшиеся могучие мышцы ног.

«Может, сменить тебя? — предложил он по-арабски. Он уже заметил, сколько удовольствия может доставить своим гостеприимцам, обращаясь к ним на их родном языке. Они улыбались, когда отвечали, и ответ был почти объятие. — Давай правда?»

«Конечно не надо, — ответил Наруз и улыбнулся.

Великолепные глаза и звучный голос — единственное, что могло искупить эту уродливую улыбку. С курчавых черных волос, хохолком нависших над низким лбом, падали капли пота. И, чтобы отказ не показался вдруг невежливым, добавил: — Станет совсем темно, начнем загон. Я знаю, как делать, а тебе нужно смотреть и увидеть рыбу». — Два маленьких розовых язычка плоти по краям разрезанной надвое губы влажно поблескивали. Он подмигнул англичанину дружески.