Василий Гроссман - Несколько печальных дней

А его эта кротость жены, умевшей невинным голоском говорить невыносимые колкости при ссорах, раззадоривала все больше и больше.

– Довольно, – наконец сказал он, – хватит с нас новой жизни. Сегодня же объяви Марье: я ее увольняю. Две недели, полагающиеся по закону, придется потерпеть… – Он на мгновение задумался и сказал: – Третьего, четвертого, да – пятого апреля она отсюда уйдет.

Анна Сергеевна сказала:

– Хорошо, Андрюша, пятого апреля она уйдет.

Потом в комнату вошла злополучная Марья – Анна

Сергеевна посылала ее в магазин за кахетинским вином. Андрей Вениаминович фыркнул, застучал ногой.

Пожалуй, Марья, единственная из всех обитателей квартиры, была спокойна после происшествия. Имела ли она большой опыт кухонных боев, обладала ли крепкими нервами, но так же спокойно и быстро, как обычно, она занималась стряпней, молчаливая и деловитая.

– Марья, откройте дверь, к нам приехали, – сказала Анна Сергеевна.

Марья пошла к двери, и, увидя ее, шмыгнул в кухню Вова, прижимая к животу деревянный автобус.

– Дома Анна Сергеевна? – спросил Кондрашов.

Широко улыбаясь, вышел к нему навстречу Андрей

Вениаминович и немного громче, чем следовало, сказал:

– А-а, товарищ Кондрашов, прошу, прошу.

Он сразу же забыл о ссоре с женой и, коснувшись ладонью ее спины, шепнул:

– Аннушка!

Анна Сергеевна жалобно вздохнула, – она чувствовала, что вот-вот расплачется, до того ей было жалко Андрюшу теперь за его хорошее настроение, так же как пятнадцать минут назад она жалела мужа за его сварливость.

– Марья, будьте любезны принести из ванной водку, – сказал Андрей Вениаминович и добавил: – Не терплю теплой водки.

– Да, теплая водка… – сказал Кондрашов, глядя на Анну Сергеевну.

«Господи, – подумала Анна Сергеевна, – мрачен, смущен, сколько в нем непосредственности».

– Вам кахетинского? – спросил Андрей Вениаминович. – Приятное, пятый номер.

– Нет, нет, – всполошился Кондрашов, – я вина не люблю.

Они выпили по рюмке, наспех закусили и тотчас выпили по второй, а после третьей Кондрашов перестал закусывать сыром и потянулся через стол к зернистой икре.

– Вот это я одобряю, – обрадовался Андрей Вениаминович, – признаться, меня удивило, что вы предпочитаете сыр икре и балыку.

– Дойду и до балыка, – сказал Кондрашов, улыбаясь каким-то мыслям. Он не ел с утра и легко захмелел. Темное чувство к мужу Анны Сергеевны исчезло, все сделалось простым и приятным. А оттого, что здесь рядом сидела она и их связывала невысказанная, а поэтому особенно нежная близость, Кондрашову стало совсем хорошо, и даже в груди появилось какое-то сладкое жжение.

К концу обеда Андрей Вениаминович принялся философствовать.

Он разделял свои мысли на несколько категорий. У него были мысли для всех, мысли для старого товарища, были мысли, которыми можно делиться с родителями и с женой, и, наконец, мысли для себя.

Сейчас Андрей Вениаминович делился с Кондрашовым мыслями для родителей и жены, хотя Кондрашову можно было сообщать лишь мысли для всех. Это нарушение правил произошло оттого, что Андрей Вениаминович выпил водки.

– Вот, – говорил он, – на автомобильном заводе имени товарища Сталина я наблюдаю конвейер, да что конвейер – весь завод, станки и прочая. Конвейер, лента, люди у ленты. По ленте движется автомобиль, его собирают, наливают горючее, садится шофер, и машина катит куда-нибудь в Каракумы. А вот люди остаются у конвейера. Один семь часов обтачивает какой-нибудь ведущий вал, другой надевает колесо, третий прикрепляет фары. Вот сегодня фары, завтра фары и через год фары.

Анна Сергеевна, много раз слышавшая это рассуждение, зевнула и внимательно поглядела на мужа. Она уже не испытывала жалости к нему, а сердилась за недавний скандал и беспокоилась, чувствуя раздражение, овладевшее Кондрашовым.

– Да, – продолжал Андрей Вениаминович, – машина сходит с конвейера… Конвейер! Он тянется от Одессы до Владивостока, с него сходят Магнитогорски и Кузнецки, самолеты, турбины, а мы у этого конвейера делаем однообразные движения – одни руками, другие мыслью. И вот я спрашиваю вас: когда же начнем жить мы, дающие жить машине? А? Да-а, – протяжно проговорил он и, поглядев на сумрачное лицо Кондрашова, вдруг подумал: «Какого черта я разболтался!»

Он считал, что обладает спокойствием и выдержкой, и вот неожиданно поведал чужому человеку свои мысли.

Лицо Кондрашова показалось Андрею Вениаминовичу насмешливым и злорадным.

Он не удивился, когда Кондратов поднялся. «Ну, теперь я сжег свои корабли…» – подумал он.

– Да, язык мой – враг мой, – сказал Андрей Вениаминович после ухода гостя. – Зачем я произнес перед этим типусом монолог? И почему ты меня не сдержала вовремя? – Им снова овладело раздражение, желание обвинять и поучать. Он осмотрел остатки закусок и сказал: – Рублей сорок нам это удовольствие обошлось!

Они принялись считать, сколько стоил сегодняшний обед: было истрачено шестьдесят два рубля. После этого Андрей Вениаминович с особенным жаром заговорил о вздорных затеях жены, о необходимости считаться с ним, тянущим тяжелый воз.

Анну Сергеевну покинуло покорное настроение, она тихо проговорила:

– Послушай, выдержанный и волевой Бородаев, ты мне надоел.

В это время вошла Марья убирать со стола, и Анна Сергеевна сказала:

– Марья, Андрей Вениаминович хочет с вами поговорить.

Андрей Вениаминович снова потерял свою выдержку и сказал:

– О чем говорить? Что ты выдумываешь? Ни о чем я с ней не хочу говорить. – Потом, повернувшись к Марье, сердито проговорил: – Уберите скорей со стола этот свинюшник, я хочу отдохнуть наконец.

Марья понесла тарелки на кухню, и Анна Сергеевна, охваченная внезапной злостью, закричала:

– Ах, тебе не о чем с ней говорить? Ведь ты ее решил выгнать. Я сама скажу ей от твоего имени.

И она пошла вслед за Марьей, хлопнув изо всех сил дверью.

Вечером Марья разбирала свой сундук. Она вынимала вещи и клала их на внутренней стороне крышки, обклеенной выцветшими картинками из учебника геологии, изображавшими чудовищ далеких геологических эпох.

Странный сундук был у Марьи! На три четверти его заполняли ненужные вещи: деревенские спидницы, суконное платье такого доброго сукна, что, пролежав несколько десятилетий, оно нимало не испортилось, стеклянные бусы, кораллы, черный платок, расшитый зелеными и красными цветами, широкие розовые и голубые ленты, земляничное мыло в пожелтевшей и покрытой пятнами упаковке, жестяная коробка из-под монпансье, осколок зеркала, обернутый марлей.

Все эти вещи не служили Марье, никогда она не накидывала на плечи цветного платка, не смотрелась в зеркальце и не надевала «намысто». Это были дорогие памятники детства и юности, вехи жизни, память о батьке, матери, сестре.