Василий Гроссман - Несколько печальных дней

Окончательно помирились они за обедом, этим великим таинством, которое Марья Андреевна совершала с торжественностью и серьезностью. Она волновалась перед каждым блюдом, огорчалась, когда Верхотурский отказывался есть, и радовалась, когда Москвин шутя управился с третьим «добавком». Ей все казалось, что обедающим не нравится еда, что курица пережарена и недостаточно молодая.

– Скажите откровенно, – допрашивала она Верхотурского, – вы не едите, потому что вам не нравится? – И на лице ее были тревога и огорчение.

Обедали мирно – доктор не говорил про политику, только рассказал случай из своей практики – про то, как его вызвали ночью в имение к умиравшему помещику, за двадцать верст от города, и как пьяный кучер на полном ходу въехал в прорубь с тройкой лошадей и доктор чудом спасся, выскочив в последнее мгновенье из саней.

История эта была очень длинная, и по тому, что Марья Андреевна подсказывала мужу слова, а Коля строил ужасные рожи и незаметно зажал уши, Верхотурский понял, что про пьяного кучера и прорубь рассказывается, наверное, в сотый раз, и ему сделалось так скучно, точно он прожил в этом доме долгие годы и каждый день слушает про помещика и про то, как некий доктор, который теперь в Харькове профессор и persona grata, одному больному вылущил по ошибке здоровый палец, а другому вместо абсцесса вскрыл мочевой пузырь и больной взял да и помер, не очнувшись даже от наркоза.

– Удивительное дело, – сказал Верхотурский, – мы с тобой не виделись около сорока лет, а встретились и начали говорить друг другу «ты». Зачем?

– Юность, юность, – проговорил доктор. – Gaudeamus igitur.

– Какого там черта igitur, – сердито сказал Верхотурский, – и где этот самый igitur! Я вот смотрю на тебя и на себя – точно сорок лет бежали друг от друга.

– Конечно, мы разные люди, – сказал доктор. – Ты занимался политикой, а я медициной. Профессия накладывает громадный отпечаток.

– Да не о том, – сказал Верхотурский и ударил куриной костью по краю стола.

– Речь о том, что ты буржуй и обыватель, – сказал Коля профессорским тоном и покраснел до ушей.

– Видали? – добродушно спросил доктор. – Каков домашний Робеспьер, это в собственной-то семье…

– Конечно, буржуй, – подтвердила Марья Андреевна, – недорезанный буржуй…

– Ну какой же он буржуй? – сказал Москвин. – Доктора – они труженики.

И Москвин стал рассказывать, как на восточном фронте, где он тоже лежал в полевом госпитале – его там ранило осколком в ногу, – колчаковский эскадрон ворвался в деревню и доктор вместе с санитарами и легкоранеными отстреливались, пока не подоспел батальон красной пехоты.

– И как еще пулял, сукин сын, из карабина австрийского, знаешь, короткий такой… – неожиданно обратился он к доктору.

После разговора о том, буржуй ли доктор, все молча ели третье, позванивали ложечками.

– Вы ничего не слышите? – спросил Коля, обращаясь к самовару.

– Нет, – ответил Москвин.

Тогда Коля подошел к окну и раскрыл его. И все сидевшие услыхали далекий, страшный крик.

– А-а-а-а-а… – кричал город.

Синее небо было полно величия и покоя, и казалось диким, что воздух так прозрачен и легок, что весело и нежно светит весеннее солнце и так беспечно переговариваются между собой воробьи, когда над городом навис этот ужасный человеческий вопль, полный смертного отчаяния и страха,

– А-а-а-а-а… – кричали сотни людей.

– Видите ли, – объяснил доктор, – когда они подходят к дому и начинают стучать в парадную дверь, самооборона бежит по квартирам и предупреждает жильцов, все становятся у окон и кричат. Соседние дома тоже начинают кричать, и в общем кричат целые кварталы. Иногда это помогает.

– Чудовищно просто, – сказал Верхотурский и, быстро поднявшись, начал ходить по комнате.

– Это ничего, – успокаивающе сказал доктор, – в центре города они себе ничего подобного не позволяют, у нас даже открыта парадная дверь. – Он поглядел на жену и сердито сказал: – Коля, закрой моментально окно, что за дурацкий мальчишка! Ты разве не знаешь, что маму это расстраивает?

Марья Андреевна сидела, закрыв лицо руками, и плакала.

– Боже мой, боже мой, – бормотала она, – когда кончится этот ужас? – Она подняла голову и закричала: – Поля, Поля, убирай со стола! – и, снова закрыв лицо, продолжала плакать.

Она плакала и говорила, что нет у нее сил перенести окружающие ее страдания людей, всхлипывая, рассказала, как ужасно живет еврейская беднота, как погибают от голода беспомощные старики и старухи; рассказала, что закрылись благотворительные сиротские дома и сотни детей ходят по квартирам, просят хлеба; рассказала, как старики-пенсионеры, милые и хорошие люди, работавшие всю свою жизнь, теперь стоят с протянутой рукой; рассказала, как страшно умер старик-генерал, живший в соседнем доме. Она рассказывала, а Поля убирала со стола тарелки, ножи, вилки, плетеную хлебницу, солонки, голубые чашки, в которых подавался компот.

– Вымой клеенку горячей водой, – сказала Марья Андреевна и провела рукой по столу – показала Поле тусклый след, оставшийся от пальцев. И пока Поля мыла клеенку, Марья Андреевна говорила, что помощь, которую она оказывает людям, ничтожна и нет силы, которая могла бы осушить море слез и страданий, принесенных революцией и гражданской войной.

Ее красивая седеющая голова тряслась, как у старухи, все сидели молча, а через стекла вместе с нежным светом садившегося солнца в комнату входил тихий, далекий вой:

– А-а-а-а-а-а…

– Да, – сказал доктор, – я хочу знать только одно: почему во время революции, которая сделана для счастья людей, в первую очередь страдают дети, старики, беспомощные и ни в чем не виноватые люди? А? Объясните мне это, пожалуйста.

Все вздрогнули от неожиданного звонка и молча переглянулись.

– Я открою, – сказал Коля.

– Ты с ума сошел, – вскрикнула Марья Андреевна и схватила его за рукав.

– Поля, – ласково позвал доктор, – Поля, пойдите к двери.

Звонок взвизгивал, чья-то безумная рука рвала его.

– Что вы девушку посылаете? – сказал Москвин. – Уж лучше я схожу.

– Через цепочку, через цепочку, – закричал ему вслед доктор.

Москвин подошел к двери, подбадривая себя, состроил рожу, спросил невинным голосом:

– Кто там?

И тотчас женский голос закричал:

– Откройте, ради бога, к доктору, к доктору! Ради бога, откройте, к доктору!

Москвин снял цепочку, щелкнул английским замком, но дверь не открывалась.

– Сейчас, сейчас, – сказал он и повернул нижний ключ, но дверь снова не открылась.

– Тьфу ты, черт, что такое? – бормотал он и увидел, что дверь была заперта еще на три железные задвижки и большущий крюк.

– Сейчас отопру, – сказал он и отодвинул задвижки.