Уильям Хоуэллс - Возвышение Сайласа Лэфема

— Нет, — сказал Роджерс безжизненным голосом, напоминавшим тупой стук двух деревяшек одна об другую. — Миссис Роджерс все еще в Чикаго.

Наступило молчание, потом миссис Лэфем сказала:

— Вы там, вероятно, устроились на постоянное житье?

— Нет, мы уехали из Чикаго. Миссис Роджерс только кончает там укладываться.

— Вот как! Значит, возвращаетесь в Бостон?

— Еще не знаю. Подумываем об этом.

Лэфем отвернулся и смотрел на дом. Жена его теребила перчатки в мучительном смущении. Она попыталась заговорить о другом.

— А мы строим дом, — сказала она, почему-то засмеявшись.

— Вот как! — сказал мистер Роджерс, взглянув на дом.

Опять все замолчали, и она растерянно сказала:

— Если переселитесь в Бостон, я надеюсь повидаться с миссис Роджерс.

— Она будет рада вашему посещению, — сказал мистер Роджерс.

Он дотронулся до шляпы и поклонился — не столько ей, сколько в пространство.

Она взошла по доскам, ведшим к кирпичным стенам; муж медленно пошел следом. Когда она обернулась к нему, щеки ее горели, а в глазах стояли слезы, тоже словно горячие.

— Ты все свалил на меня! — крикнула она. — Почему ты не мог вымолвить хоть слово?

— Мне нечего было ему сказать, — угрюмо ответил Лэфем.

Они постояли, не глядя на дом, которым приехали любоваться, и не разговаривая.

— Кататься так кататься, — сказала наконец миссис Лэфем, когда они вернулись к коляске. Полковник погнал лошадь на Мельничную Плотину. Жена его опустила вуаль и сидела, отвернувшись от него. Немного спустя она вытерла под вуалью глаза, а он стиснул зубы и выпятил челюсть.

— Почему он всегда появляется, когда кажется, будто он уже ушел из нашей жизни; появляется и все отравляет? — сказала она сквозь слезы.

— Я думал, он умер, — сказал Лэфем.

— Ох, замолчи! Можно подумать, что ты этого желаешь.

— А тебе зачем так расстраиваться? Зачем ты допускаешь, чтобы он все тебе отравлял?

— Ничего не могу с собой поделать, и так, наверное, будет всегда. Не поможет, если он и умрет. Как увижу его, так и вспоминаю, как все было.

— Говорю тебе, — сказал Лэфем, — что все было честь по чести. Раз навсегда перестань ты этим мучиться. Моя совесть насчет него спокойна и всегда была спокойна.

— А я не могу смотреть на него и не вспоминать, что ведь ты его разорил, Сайлас.

— Ну так не смотри, — сказал, нахмурясь, муж. — Во-первых, Персис, вспомни, что я никогда не хотел брать компаньона.

— Но если бы он тогда не вложил свои деньги в дело, ты бы разорился.

— Да ведь он получил свои деньги обратно, и даже больше, — сказал полковник устало и хмуро.

— Он не хотел брать их обратно.

— Я ему предложил на выбор: выкупить свою долю или выйти из дела.

— Ты знаешь, что выкупить ее он тогда не мог. Не было у него выбора.

— Был шанс.

— Нет, ты уж лучше взгляни правде в глаза, Сайлас. Никакого шанса у него не было. Ты его вытеснил. А ведь он тебя спас. Нет, жадность тебя одолела, Сайлас. Ты молишься на свою краску все равно как на бога и ни с кем не желаешь делиться его милостями.

— А он с самого начала был мне обузой. Говоришь, он меня спас. Если бы я от него не отделался, он рано или поздно разорил бы меня. Так что мы квиты.

— Нет, не квиты, и ты это знаешь, Сайлас. Если бы только ты признал, что поступил с ним дурно, не по совести, была бы еще надежда. Я не говорю, что ты нарочно был против него, но ты использовал свое преимущество. Да, использовал! Он был тогда беззащитен, а ты его не пожалел.

— Надоело! — сказал Лэфем. — Занимайся хозяйством, а с делом я управлюсь без тебя.

— Когда-то ты охотно принимал мою помощь.

— Ну, а теперь мне надоело. Не вмешивайся.

— Буду вмешиваться. Когда я вижу, что ты уперся в своей неправоте, тут мне и пора вмешаться. Не могу добиться, чтобы ты признался насчет Роджерса, а ведь чувствую, что у тебя и у самого тут болит.

— В чем мне признаваться, когда я ничего не сделал плохого? Говорю тебе, Роджерсу не на что жаловаться, так я тебе и тогда твердил. Такие вещи делаются каждый день. У меня был компаньон, который ни в чем не смыслил, ничего не умел, вот я и сбросил этот груз. Все!

— Сбросил, как раз когда знал, что твоя краска подымется в цене вдвое, и ты захотел всю прибыль одному себе.

— Я имел на это право. Успеха добился я.

— Да, с помощью денег Роджерса; а когда добился, взял себе и его долю. Ты наверняка подумал об этом, когда его увидел, потому-то и не мог глядеть ему в лицо.

Тут Лэфем потерял терпение.

— Ты, кажется, больше не расположена кататься, — сказал он, круто поворачивая кобылу.

— Я так же хочу вернуться, как и ты, — ответила жена. — И больше не вози меня к этому дому. Хочешь — продай его. Я в нем жить не буду. На нем кровь.

Шелковая ткань супружеских уз ежедневно выдерживает груз обид и оскорблений, каким нельзя подвергать ни одни человеческие отношения, не порвав их; скептическому взгляду узы эти, скрепляющие общество, могут порой показаться проклятием для тех, кого они соединяют. Двое людей, отнюдь не пренебрегающие правами и чувствами друг друга, напротив, обычно берегущие их, в этом священном союзе могут терзать друг другу сердце совершенно безнаказанно; а ведь вообще люди после подобного обмена оскорблениями не стали бы ни видеться, ни говорить друг с другом. Зрелище любопытное; и ему следовало бы убедить зрителя, что это установление поистине священно. Когда супруги, подобно Лэфемам, — люди простые и откровенные, они не взвешивают своих слов; более утонченные взвешивают их весьма тщательно и точно знают, в какое самое чувствительное место они вопьются с наибольшим эффектом.

Лэфем гордился своей женой. Брак с нею означал для него ступеньку вверх по общественной лестнице. Сперва он благоговейно трепетал перед такой удачей, но долго это длиться не могло, и он просто был очень доволен. У девушки, обучавшей детишек, была ясная голова и сильные руки, и она не боялась работы; она сразу стала помогать ему и ободрять его и свою долю общего бремени взяла на себя полностью. Она обладала завидным здоровьем и не докучала ему жалобами и капризами; она обладала разумом и твердыми правилами и в их простой жизни поступала мудро и праведно. Их союз был вскоре освящен печалью: они похоронили маленького сына, и прошли годы, пока они смогли спокойно говорить о нем. Никто не принес большей жертвы, чем они, когда Лэфем пошел на войну. Когда он вернулся и принялся за работу, ее усердие и мужество были движущей силой. В деле с компаньоном она попыталась быть его совестью, но, возможно, стала бы, напротив, защищать его, если бы он себя обвинял; это было одно из тех дел земной жизни, которые могут дождаться правосудия или хотя бы суда только на том свете. Лэфем, по его словам, поступил с компаньоном честно в том, что касалось денег: он дал Роджерсу больше из общего капитала, чем тот вложил туда; он просто удалил из дела робкого и неумелого участника прибылей, которых добился он, Лэфем. Но добился не вполне самостоятельно. Одно время он зависел от капитала своего компаньона. То был момент сурового испытания. Блажен тот, кто способен в таком искусе избрать благую часть и забыть о себе. Лэфем не мог до этого подняться. Он поступил так, как считал справедливым. Вина его, если она и была, казалась уже прощенной, если бы жена временами не поминала ему о ней. Тогда мучительный вопрос вставал снова, и опять надо было оправдываться. Вопрос обладал, по-видимому, неистребимой живучестью. Он спал, но все был жив.