Уильям Хоуэллс - Возвышение Сайласа Лэфема

— Да. Ведь ты не хотел бы, чтобы это было одолжением?

— Я считаю, что он — человек деловой и свои интересы помнит. Но я не против, чтобы сперва вызвать его симпатию. Я сам буду виноват, если не стану ему необходим.

— Да, — сказала миссис Кори.

— Ну-с, — спросил муж после ее разговора с сыном. — Что же ты сказала Тому?

— В сущности, ничего. Он уже все решил твердо и только огорчился бы, если бы я стала его отговаривать.

— Именно это я и говорил тебе, дорогая.

— К тому же он обо всем переговорил с Джеймсом и последовал его совету. Вот Джеймса я понять не могу.

— Да ведь решение принято относительно краски, но не принцессы. Ты мудро поступила, Анна, что не стала ему перечить. Наши традиции отжили свой век. В душе нам безразлично, что за дело у человека, лишь бы оно было достаточно крупным и рекламировалось не слишком уродливо; но считается хорошим тоном выказывать отвращение.

— Тебе и впрямь это безразлично, Бромфилд? — спросила озабоченно жена.

— Совершенно. Среди заблуждений моей юности была мысль, будто я создан из тонкого фарфора; но какое облегчение — осознать, что я из той же глины, что и все прочие. Если разобьюсь, меня легко заменить.

— Если уж Тому обязательно надо войти в такое дело, — сказала миссис Кори, — я рада, что Джеймс это одобряет.

— Боюсь, что Тому безразлично, если бы и не одобрил; да, пожалуй, и мне тоже, — сказал Кори, и стало ясно, что ему за его жизнь досталось, пожалуй, слишком много советов от шурина. — Лучше посоветуйся с ним насчет женитьбы Тома на принцессе.

— Пока в этом нет необходимости, — сказала с достоинством миссис Кори, но сейчас же спросила: — Ты и тут был бы так же спокоен, Бромфилд?

— Это вопрос несколько более личный.

— И он тебя волнует не меньше, чем меня. Конечно, мы оба достаточно долго жили и достаточно знаем жизнь, чтобы не надеяться настоять на своем. Я не сомневаюсь, что она порядочная девушка и можно устроить так, чтобы за них не краснеть. Но она все же получила не то воспитание. Я предпочла бы для Тома жену, воспитанную иначе. А теперь, когда он занялся таким делом, шансов на это мало. Вот о чем моя печаль.

— Ну конечно, колодцы глубже и церковная дверь шире. Но довольно и этой.

— Мне все-таки очень не хотелось бы.

— Да ведь ничего еще не случилось.

— Ты никогда не смотришь вперед.

— Это, может быть, не раз избавляло меня от страданий. Но утешься тем, что у тебя два повода для тревоги. Я всегда нахожу в этом большое преимущество. Можно одну тревогу изгонять другой.

Миссис Кори тяжко вздохнула, словно не нашла в этом утешения; и на следующий день покинула арену своего поражения, которую не отважилась сделать полем битвы. Закончив свой первый рабочий день в конторе Лэфема, сын проводил ее на пристань. Он был весел, и она увезла с собой отблески его радости. Он много ей рассказал, сидя на корме до самого отправления, а потом, используя каждую минуту, по примеру Лэфема, сбежал по сходням, которые уже убирали. С пристани он помахал ей шляпой, чтобы она не подумала, что он остался на борту, и толпа тут же заслонила его улыбающееся лицо.

Все еще улыбаясь, он прошел вдоль длинной пристани, загроможденной возами, экипажами и кипами грузов; по опустевшим улицам деловой части города он решил пройти мимо склада фирмы Лэфем, где с дверных косяков глядели его фамилия и название краски черными буквами на белом прямоугольнике. Двери были еще открыты, и Кори остановился; ему захотелось подняться наверх и взять письма из-за границы, оставшиеся на его конторке, чтобы дома их обработать. Он был влюблен в свою работу, и она доставляла ему ту радость, какую может давать только работа, которую делаешь хорошо. Он считал, что наконец, после долгих поисков, нашел свое место в жизни, и с облегчением к нему приноравливался. Каждое мелкое событие ничем не примечательного дня он вспоминал с удовольствием — с минуты, когда сел за свою конторку, куда рассыльный положил ему письма из-за границы, до той, час назад, когда он из-за нее встал. Лэфем в своем кабинете был ему виден, но он никак не отметил начало его работы и даже не говорил с ним и только в середине дня вышел оттуда, неся еще несколько писем; коротко поздоровавшись, он сказал несколько слов об этих письмах и оставил их. Он опять был без пиджака, и все его грузное тело излучало мучившую его жару. Он не ушел завтракать, ленч ему принесли в кабинет, и Кори видел, как он начал есть; а после сам Кори ушел от своей конторки и уселся перед длинной стойкой ближайшего ресторана. Он заметил, что все завтракали в двенадцать, и решил тоже позавтракать на час раньше обычного. Когда он вернулся, хорошенькая девушка, все утро стучавшая на машинке, аккуратно убирала со своего столика остатки пирога и снова принималась за работу. Лэфем спал в кресле у себя в кабинете, прикрыв лицо газетой.

Сейчас, когда Кори остановился внизу лестницы, эти двое спускались по ней, и Лэфем сказал:

— Тогда лучше разводись.

Он был красен и возбужден, а девушка при виде Кори опустила вуаль на заплаканное лицо. Она проскользнула мимо него на улицу.

А Лэфем остановился, не выражая ничего кроме удивления:

— Привет, Кори! Вы идете наверх?

— Да, там письма, которые я не закончил.

— Деннис еще не ушел, но лучше оставьте-ка их до завтра. У меня правило: что успел за день, на том и кончать.

— Вероятно, вы правы, — согласился Кори.

— Идемте со мной до катера. Надо еще кое-что обговорить.

Это касалось подробностей работы Кори.

На другой день главный бухгалтер, завтракая за длинной стойкой того же ресторана рядом с Кори, заговорил с ним о Лэфеме. Уокер явно получил свою должность не за выслугу лет; хотя высокая залысина и круглое лицо придавали ему вид пожилого человека, его можно было принять и за крупного младенца. Густые желтоватые усы не позволяли думать ни того, ни другого, а быстрые легкие движения выдавали человека не старше тридцати, это и был возраст Уокера. Он, конечно, знал, кто такой Кори, и ждал, пока человек, стоявший выше его на общественной лестнице, сделает первые шаги к знакомству несколько более близкому, чем служебное; когда они были сделаны, он охотно поделился своими соображениями о Лэфеме и его делах.

— По-моему, люди различаются только тем, что одни знают, чего хотят, а другие нет. Так вот, — и Уокер стукнул по солонке, вытряхивая соль, — наш старик всегда знает, чего хочет. И обычно добивается своего. Да, сэр, обычно добивается. Но про свои дела знает только он, а мы, ей-богу, большей частью ничего не знаем. Во всяком случае, пока он сам не скажет. Возьмите мою должность. В большинстве фирм она облечена полным доверием. Главному бухгалтеру, в сущности, известно все. А мне нет, даю вам слово. Может, по вашей части он что-то и приоткрывает, но всем остальным он открывается не больше, чем устрица на горячем кирпиче. Говорят, у него был одно время компаньон, он, кажется, умер. Не хотел бы я быть его компаньоном. Краска для него прямо как собственная кровь. Никаких шуток насчет нее он не допускает. Иные пробовали посмеяться. Но им сразу стало совсем не смешно.