Уильям Хоуэллс - Возвышение Сайласа Лэфема

Одно время разговор шел на тему, о которой Лэфем никогда прежде не слышал; и опять он подосадовал, что с ними нет Пенелопы, уж она бы нашла что сказать; сказала бы такое, что стоило послушать.

Мисс Кингсбери, обращаясь к Чарлзу Беллингему, спросила, читал ли он «Слезы, напрасные слезы» — роман, наделавший столько шуму, — а когда он сказал, что нет, удивилась:

— Он просто надрывает сердце, это видно уже из названия; там такой милый, старомодный герой, и героиня тоже, и они безумно друг друга любят и приносят один ради другого такие огромные, совершенно ненужные жертвы. Кажется, будто сама это делаешь.

— В этом-то и секрет успеха, — сказал Бромфилд Кори. — Читателю льстит, что персонажи романа — грандиозны, а хромают и сутулятся, как он сам, и он чувствует себя столь же грандиозным. Ты читала роман, Нэнни?

— Да, — ответила его дочь. — Его следовало бы назвать «Нытье, глупое нытье».

— О, Нэнни, все же не совсем нытье , — вступилась мисс Кингсбери.

— Удивительно, — заметил Чарлз Беллингем, — как мы любим книги, играющие на наших сердечных струнах. В романах всего популярнее самопожертвование. Нам очень нравится видеть возвышенные страдания.

— Несколько лет назад, — сказал Джеймс Беллингем, — говорили, будто романы выходят из моды.

— Но они как раз входят в моду, — воскликнула мисс Кингсбери.

— Да, — сказал пастор Сьюэлл, — и никогда еще они не были для стольких людей единственной духовной пищей. Они приносят более вреда, чем когда-либо.

— Не завидуйте, пастор, — сказал хозяин дома.

— И не думаю, — ответил Сьюэлл. — Я рад был бы получать от них помощь. Но эти романы со старомодными героями и героинями — простите, мисс Кингсбери, — просто губительны.

— Вы чувствуете, что погибли, мисс Кингсбери? — спросил хозяин.

Но Сьюэлл продолжал:

— Романисты могли бы оказать нам неоценимую помощь, если бы изображали жизнь как она есть, а человеческие чувства — в их подлинных пропорциях и соотношениях; но они большей частью были и остаются вредными.

Это показалось Лэфему правильным; но Бромфилд Кори спросил:

— А что, если жизнь как она есть не занимательна? Неужели нельзя, чтобы нас занимали?

— Нет, если это наносит нам вред, — твердо ответил пастор, — а самопожертвование, изображенное в романах, вроде этого…

— «Нытья, глупого нытья», — с гордостью подсказал отец автора остроты.

— …Это не что иное, как психологическое самоубийство, и так же безнравственно, как вид человека, пронзающего себя мечом.

— Может быть, вы и правы, пастор, — сказал хозяин; а пастор, явно оседлавший любимого конька, помчался дальше, несмотря на молчаливые попытки его жены схватить конька под уздцы.

— Прав? Разумеется, я прав. Любовь, ухаживание, вступление в брак изображаются романистами в чудовищной диспропорции к другим человеческим отношениям. Любовь — это очень мило, очень приятно…

— О, благодарю вас, мистер Сьюэлл, — сказала Нэнни Кори таким тоном, что все засмеялись.

— Но обычно это — дело очень молодых людей, еще слишком несложившихся и неопытных, чтобы быть интересными. А в романах любовь изображается не только как главное в жизни, но и как единственное в жизни двух глупеньких молодых людей; романы учат, что любовь вечна, что огонь подлинной страсти горит вечно и что думать иначе — кощунство.

— Но разве это не так, мистер Сьюэлл? — спросила мисс Кингсбери.

— Я знавал весьма достойных людей, которые были женаты дважды, — продолжал пастор, и тут его поддержали. Лэфем тоже хотел высказать свое одобрение, но не решился.

— Мне думается, что любовь немало изменилась, — сказал Бромфилд Кори, — с тех пор, как ее стали идеализировать поэты рыцарских времен.

— Да, и надо ее снова изменить, — сказал мистер Сьюэлл.

— Как? Вернуться назад к первобытным временам?

— Этого я не говорю. Но ее надо признать явлением естественным и земным, а не воздавать ей божественных почестей, подобающих только праведности.

— Вы слишком многого требуете, пастор, — сказал, смеясь, хозяин дома, и разговор перешел на что-то другое.

Обед был не так уж обилен; но Лэфем привык, чтобы все блюда подавались одновременно; и такое чередование блюд сбивало его с толку; он боялся, что ест слишком много. Он уже не делал вид, будто не пьет вина; ему хотелось пить, а воды на столе уже не было и он ни за что не хотел ее попросить. Подали мороженое, потом фрукты. Миссис Кори внезапно встала и обратилась через стол к мужу:

— Вам, наверное, подать кофе сюда?

Он ответил:

— Да, а к вам мы придем к чаю.

Дамы встали, мужчины тоже. Лэфем двинулся было за миссис Кори, по другие мужчины остались на месте, кроме Кори-младшего, который подбежал открыть дверь перед матерью. Лэфем со стыдом подумал, что, наверное, это следовало сделать ему, но никто, казалось, ничего не заметил, и он снова сел, подрыгав немного затекшей было ногой.

Вместе с кофе появились сигары, и Бромфилд Кори предложил Лэфему сигару, которую сам выбрал. Лэфем признался, что любит хорошие сигары; Кори сказал:

— Эти — новые. А недавно у меня в гостях был англичанин, который курит только старые сигары, полагая, что табак, как и вино, от времени становится лучше.

— Ну, — сказал Лэфем, — кто жил там, где сажают табак, тот бы этого не сказал. — С дымящейся сигарой в зубах он почувствовал себя свободнее, чем раньше. Он сел несколько боком, перекинул руку на спинку стула, сплел пальцы обеих рук и курил, очень всем довольный.

Джеймс Беллингем уселся рядом.

— Полковник Лэфем, не были ли вы с Девяносто шестым Вермонтским, когда он форсировал реку у Пикенсбурга, а батарея мятежников расстреливала его на воде?

Лэфем медленно закрыл глаза и кивнул утвердительно, выпустив из угла рта облако белого дыма.

— Я так и думал, — сказал Беллингем. — А я был с Восемьдесят пятым Массачусетским; никогда не забуду эту бойню. Мы были тогда еще совсем необстрелянные, потому, наверное, такой она и запомнилась.

— Не только поэтому, — заметил Чарлз Беллингем. — Разве позже было что-либо подобное? Я читал об этом в Миссури, мы там как раз тогда стояли, и помню, что говорили старые служаки. Они утверждали, что число убитых превзошло все мыслимые цифры. Думаю, так оно и было.

— Уцелел примерно каждый пятый из нас, — сказал Лэфем, стряхивая сигарный пепел на край тарелки. Джеймс Беллингем придвинул к нему бутылку аполлинариса. Он выпил стакан и продолжал курить.

Все, казалось, ждали, что он продолжит рассказ, а Кори заметил:

— Каким все это сейчас кажется невероятным! Вы знаете, что все так и было на самом деле, но можете ли в это поверить?

— Никто не чувствует прошлого, — сказал Чарлз Беллингем. — То, что мы пережили, и то, о чем просто знаем, в воспоминаниях почти неразличимо. Пережитое не более вероятно и гораздо менее живо для нас, чем иные сцены романа, который мы прочли в детстве.