Уильям Хоуэллс - Возвышение Сайласа Лэфема

— Спасибо, я, пожалуй, вот этого, — сказал Лэфем, наливая себе мадеры из темной и пыльной бутылки, украшенной этикеткой, сообщавшей возраст вина. Он опрокинул бокал, не сознавая, сколь драгоценен напиток; и подождал результата. Туман в голове рассеялся, но там стало пусто. Он забыл не только то, что собирался сказать, но и все, о чем говорилось. Все ждали, глядя на него, а он уставился на них. Потом он услышал голос хозяина:

— Не присоединиться ли нам к дамам?

Лэфем пошел со всеми, стараясь сообразить, что случилось. Ему казалось, что вино было им выпито уже очень давно.

Миссис Кори подала ему чашку чая; он встал поодаль от своей жены, которая разговаривала с мисс Кингсбери и миссис Сьюэлл; Айрин сидела рядом с Нэнни Кори. Он не слышал, о чем они говорили; но знал, что, будь тут Пенелопа, она сделала бы честь всей семье. Он решил, когда придет домой, сказать ей, как досадовал на нее. Упустить такую возможность! Айрин была красивее, чем все они вместе взятые, но почти ничего не говорила; а Лэфем понял, что на званом обеде надо говорить. Самому ему казалось, что он говорил очень хорошо. Сейчас он держался с большим достоинством и, общаясь с другими джентльменами, был медлителен и важен. Кто-то из них повел его в библиотеку. Там он высказал свое мнение о книгах. Он заметил, что времени у него хватает, в общем, только на газеты, но в новом доме он намерен иметь полную библиотеку. Он торжественно выразил Бромфилду Кори благодарность за то, что его сын любезно подсказал им выбор книг; сообщил, что все они уже заказаны; а еще он хочет приобрести картины. Он спросил мистера Кори, кто сейчас считается в Америке лучшим художником.

— Не берусь судить о картинах, но знаю, что мне нравится, — изрек он. Утратив прежнюю сдержанность, он начал хвастаться. Он сам заговорил о своей краске, это было как бы естественным переходом от разговора о картинах; он сказал, что надо бы мистеру Кори как-нибудь прокатиться с ним в Лэфем посмотреть фабрику; ему будет интересно; а потом объехали бы всю местность, он там держит большую часть своих лошадей и может показать мистеру Кори самых лучших джерсейских, какие есть в стране. Рассказал и о своем брате Уильяме, который судьей в Дюбюке, а еще у него там доходная ферма, он выращивает пшеницу. Отбросив всякую робость, он говорил громко и для большей выразительности ударял ладонью по ручке кресла. На мистера Кори это, видимо, производило впечатление; он сидел и молча слушал; Лэфем заметил, что и остальные джентльмены по временам прерывали разговор и прислушивались. После таких доказательств, что он сумел их заинтересовать, пусть миссис Лэфем попробует сказать, будто он неровня кому бы то ни было. Он и сам поразился, как свободно чувствует себя среди людей, о которых прежде слушал с благоговением. Бромфилда Кори он стал называть просто по имени. Он только не понимал, отчего у младшего Кори сделался такой озабоченный вид; и сообщил присутствующим, что стоило ему увидеть этого малого, как он сказал жене, что мог бы сделать из него человека, если тот войдет к нему в дело; и видите — не ошибся. Он стал рассказывать о разных молодых людях, которые у него служили. Наконец он совершенно завладел разговором; все молчали, а он говорил непрерывно. Это было настоящее торжество.

Он все еще торжествовал, когда ему сообщили, что миссис Лэфем собирается уходить; кажется, эту весть принес Том Кори; он не был уверен. Но торопиться было некуда. Он радушно пригласил каждого из джентльменов побывать у него в конторе и не успокоился, пока не получил обещания от каждого. Чарлзу Беллингему он заявил, что тот ему очень нравится, а Джеймсу Беллингему — что всегда хотел с ним познакомиться; и если бы кто сказал ему, когда он приехал в Бостон, что не пройдет и десяти лет, как он станет приятелем Джима Беллингема, он бы назвал того человека вралем. И всякого назвал бы вралем, если бы кто сказал десять лет назад, что сын Бромфилда Кори придет проситься к нему на службу. Десять лет назад он, Сайлас Лэфем, явился в Бостон хуже чем без гроша, потому что еще задолжал половину денег, которыми откупился от компаньона; а теперь у него миллион и он знается с вами, джентльмены, на равной ноге. И каждый цент добыт честно, никаких спекуляций, каждая монета в обмен на товар. А недавно прежний компаньон, который совсем оскудел с тех пор, как вышел из дела, попросил у него взаймы двадцать тысяч долларов; и он, Лэфем, дал их, так пожелала жена, она всегда жалела, что с компаньоном пришлось расстаться.

С мистером Сьюэллом Лэфем простился ласково и покровительственно и просил к нему обращаться, когда в приходе будет туго с деньгами; получит столько, сколько надо. У него, Лэфема, денег куры не клюют.

— Осенью ваша жена прислала к моей за пожертвованием, — обратился он к мистеру Кори, — ну, я и выписал чек на пятьсот долларов, а жена не захотела взять больше ста, не надо, мол, задаваться перед миссис Кори. Сыграла же она штуку с миссис Кори! Надо ей рассказать, как миссис Лэфем обсчитала ее на целых четыреста долларов.

Он направился было к дверям гостиной проститься с дамами; но Том Кори, очутившийся возле него, сказал:

— Миссис Лэфем ждет вас внизу, сэр.

Повинуясь ему, он вышел в другую дверь, позабыв о своем намерении, и ушел, не простившись с хозяйкой.

Миссис Лэфем не знала, когда полагается уходить, и того, что в качестве главной гостьи она задерживает остальных. Она оставалась до одиннадцати часов и слегка испугалась, узнав, как поздно; но миссис Кори, впрочем, не удерживая ее, заверила, что совсем еще не поздно. Они с Айрин остались очень довольны. Все были с ними приветливы, и по пути домой они превозносили любезность обеих мисс Кори и мисс Кингсбери. Миссис Лэфем заметила, что еще не встречала более приятной особы, чем миссис Беллингем; та рассказала ей о своей дочери, которая замужем за изобретателем из Омахи, по фамилии Блейк.

— Если это тот Блейк, что делает вагонные колеса, — сказал с гордостью Лэфем, — то я его знаю. Я ему продал тонны краски.

— Фи, папа! Как от тебя пахнет табаком! — воскликнула Айрин.

— Крепкий табачок, а? — засмеялся Лэфем и опустил одно из окон экипажа. От духоты сердце у него бешено стучало; струя холодного воздуха освежила его, он умолк и сквозь дремоту слышал восторги жены и дочери. Он хотел, чтобы они разбудили Пенелопу и рассказали ей, как много она потеряла; но, когда они доехали до дома, он был такой сонный, что забыл обо всем. Полный своим торжеством, он заснул, едва коснувшись головой подушки.

Но утром голова его раскалывалась от боли, начавшейся еще во сне, и он встал сердитый и молчаливый. Позавтракали молча. В холодном, сером утреннем свете победы предыдущего дня потускнели. Порой закрадывались мучительные сомнения, бросавшие на них свою тень. Пенелопа велела сказать, что нездорова и к завтраку не выйдет; Лэфем был рад отправиться в контору, не повидав ее.