Уильям Хоуэллс - Возвышение Сайласа Лэфема

Она зачем-то взглянула на шляпу, потом зачем-то на него и слегка покраснела. Кори тоже покраснел. Она, всегда общавшаяся с ним так свободно, чувствовала себя теперь скованной.

— Знаете, как тепло на улице? — спросил он.

— Да? Я сегодня не выходила весь день.

— Вечер совсем летний.

Она повернула лицо к огню и спохватилась.

— Вам здесь, наверное, слишком жарко?

— О нет, мне хорошо.

— В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы пришли, я читала, закутавшись в шаль.

— Я помешал вам.

— О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова.

— Вы любите перечитывать книги?

— Да, те, что мне нравятся.

— А что вы читали сегодня?

Девушка колебалась.

— Название сентиментальное. Вы читали? «Слезы, напрасные слезы».

— Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у дам. Они обливают ее слезами. А вы плакали?

— Заплакать над книгой очень легко, — сказала, смеясь, Пенелопа, — а в этой все очень естественно, пока дело не доходит до главного. Из-за естественности всего остального естественным кажется и это. И все же, по-моему, все это очень искусственно.

— То, что она уступила его другой?

— Да; и только потому, что та другая, как ей было известно, полюбила его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать?

— Не знаю. Думаю, что самопожертвование…

— Не было там никакого самопожертвования. Она и любимого принесла в жертву; и ради той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне досадно на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, — да, признаюсь, плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему романисты не дают людям вести себя разумно?

— Может быть, им не удалось бы тогда написать что-то интересное, — предположил с улыбкой Кори.

— По крайней мере, тогда это было бы что-нибудь новое, — сказала девушка. — Впрочем, и в жизни это было бы что-нибудь новое, — добавила она.

— Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл?

— Это вопрос очень серьезный, — серьезно сказала Пенелопа. — Я на него ответить не могу, — и она предоставила ему выпутываться из разговора, который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность. — А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори?

— Ваша выставка?

— Деревья в сквере. Мы считаем, что она ничуть не хуже, чем открытие сезона у «Джордана и Марша».

— Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены.

— Что вы! — дам, если вам хочется быть серьезным.

— А вам?

— Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой.

— Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера.

— Тогда мне слишком рано это опровергать. Придется сделать выговор Айрин.

— Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас!

Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то от огня, то от него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и увеличенное массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то поговорили, потом она вернулась к тому, что он уже сказал. Она искоса взглянула на него из-за веера, и веер замер.

— Так, значит, Айрин говорит обо мне? — спросила она.

— Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня, если я поступаю неправильно, — сказал он.

— О, я не сказала, что неправильно, — ответила она. — Надеюсь только, что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и мне, чтобы я могла исправиться…

— Нет, пожалуйста, не меняйтесь! — воскликнул молодой человек.

У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно:

— …или отчитать вас за поношение высоких особ. — Она смотрела на веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о них и шла все время речь.

— Я хочу говорить о вас , — сказал он, — раз уж с вами я говорю так редко.

— Вы хотите сказать, что говорю одна я, когда мы — вместе? — Она взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела.

— Мы так редко бываем вместе, — продолжал он.

— Не понимаю, о чем вы?

— Иногда мне кажется… я боюсь… что вы меня избегаете.

— Избегаю?

— Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине.

Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и очень странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого. Она посмотрела на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы.

— Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, — выговорила она.

Он тотчас же встал и подошел к ней. Она тоже встала и машинально протянула ему руку. Он взял ее как бы затем, чтобы попрощаться.

— Я не хотела выпроваживать вас, — сказала она извиняющимся тоном.

— А я и не ухожу, — сказал он просто. — Я хотел объяснить, объяснить, что это я завожу с ней разговор о вас. Объяснить… Я хотел — мне надо вам что-то сказать; я так часто повторял это про себя, что порой мне казалось, вы должны уже все знать.

Она стояла недвижно, оставив руку в его руке, не спуская с него вопросительного недоуменного взгляда.

— Вы должны все знать — она, наверное, сказала вам… Она, наверное, догадалась… — Пенелопа побелела, но, казалось, справилась с волнением, заставившим всю ее кровь отхлынуть к сердцу.

— Я… я не собирался… я хотел видеть вашего отца… но сейчас я должен сказать… я вас люблю!

Она высвободила руку, которую он держал в своих руках, и гибким движением отстранилась.

— Меня! — Быть может, в глубине души она и ждала этого, но слова его ужаснули ее.

Он снова подошел.

— Да, вас . Кого же еще?

Она отстранила его умоляющим жестом.

— Я думала… я… что это… — Она сжала губы и стояла, глядя на него, а он молчал, удивленный. Потом она сказала, дрожа: — О, что вы натворили!

— Право, — сказал он со смущенной улыбкой, — не знаю. Надеюсь, ничего дурного?

— О, не смейтесь! — воскликнула она, сама истерически засмеявшись. — Если не хотите, чтобы я сочла вас величайшим негодяем.

— Меня? — сказал он. — Объясните, ради бога, о чем вы?

— Вы знаете, что объяснить я не могу. А вы… можете вы… положа руку на сердце сказать… что никогда не думали… что все время думали именно обо мне?

— Да, да! О ком же еще? Я пришел к вашему отцу сообщить, что хочу признаться вам… попросить его… но разве это важно? Вы должны были знать… должны были видеть… только от вас я жду ответа. Сейчас все получилось неожиданно. Я напугал вас. Но если вы меня любите, вы простите меня, ведь я так долго любил вас, прежде чем заговорил.