Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев

– Не коли меня этими железками, любимая, – сказал он портрету, – а я уж тебе отплачу круглыми, полновесными серебряными долларами или чем-нибудь еще.

«Опять грубишь», – подумал он.

И вдруг сказал уже совсем по-свойски:

– Ты так чертовски красива, что даже тошно. И к тому же с тобой непременно угодишь в тюрьму за растление малолетних. Рената все же старше тебя на два года. А тебе нет и семнадцати.

Почему она не может быть моей, почему я не могу любить ее и тешить, быть всегда добрым и ласковым, родить с ней пятерых сыновей, а потом разослать их во все пять концов света, где бы эти концы ни были? Не понимаю. Такая уж, видно, мне выпала карта. А ты не пересдашь ли мне, банкомет?

Нет. Карты сдают только раз, а ты их берешь и начинаешь играть.

И я бы мог выиграть, если бы вытянул хоть что-нибудь подходящее, – сказал он портрету, но тот не выказал никакого сочувствия.

– Портрет, – сказал он, – отвернись-ка лучше, будь поскромнее.

Я сейчас приму душ и побреюсь – тебе-то никогда не приходится бриться, – а потом надену военную форму и пойду пройдусь по городу, хотя сейчас еще очень рано.

И он вылез из кровати, осторожно ступив на раненую ногу, которая всегда у него болела. Он выключил раненой рукой настольную лампу.

В комнате было достаточно светло, и он уже целый час зря жег электричество.

Он пожалел об этом – полковник всегда жалел о своих промахах.

Он обошел портрет, мельком взглянул на него и стал рассматривать себя в зеркало. Скинув пижаму, он стал разглядывать себя критически и непредвзято.

– Ах ты искореженный старый хрыч, – сказал он зеркалу. – Портрет – прошлое. Настоящее – сегодняшний день.

"Брюхо не торчит, – сказал он мысленно. – Грудь тоже в порядке, если не считать больной мышцы внутри. Ну что ж, кого на казнь ведут, того и повесят, а уж на радость это или на горе – там видно будет.

Тебе уже полста лет, старый хрыч! Ступай-ка прими душ, хорошенько потрись мочалкой, а потом надень свою военную форму. Тебе ведь отпущен еще денек".

Полковник подошел к конторке в вестибюле, но портье еще не было на месте. Дежурил ночной швейцар.

– Вы можете запереть одну мою вещь в сейф?

– Не могу, господин полковник. Никто не имеет права открывать сейф, пока не придет помощник управляющего или портье. Но у себя спрячу все, что хотите.

– Спасибо. Не стоит, – сказал тот и положил адресованный на свое имя конверт со штампом «Гритти», где лежали камни, во внутренний левый карман мундира.

– У нас тут настоящего воровства не бывает, – сказал ночной швейцар. Ночь была долгая, и он был рад случаю перекинуться словом. – Да никогда и не было. Вот только убеждения бывают разные, и политика тоже.

– А как у вас насчет политики? – спросил полковник; он тоже устал от одиночества.

– Да сами знаете – ни шатко ни валко.

– Понятно. А ваши дела как идут?

– По-моему, хорошо. Может, не так хорошо, как в прошлом году. Но все же вполне прилично. Нас побили на выборах, и теперь надо немножко выждать.

– Но вы-то сами что-нибудь делаете?

– Как вам сказать. Политика ведь у меня скорее для души. То есть умом я тоже в нее верю, да вот больно плохо развит.

– А ведь слишком большое развитие тоже вредно – души не останется.

– Может, и так. А у вас в армии политикой занимаются?

– Еще как, – сказал полковник. – Но не в том смысле, в каком вы думаете.

– Ну, тогда нам лучше этого не касаться. Я вас выспрашивать не хотел.

– Да ведь это я у вас первый спросил, я сам начал разговор. Мы просто болтаем. Никто друг у друга ничего не выспрашивает.

– Конечно. Вы, полковник, на инквизитора не похожи. Я знаю про ваш Орден, хоть в нем и не состою.

– Вы можете стать членом-соревнователем. Я поговорю с Gran Maestro.

– Мы с ним из одного города, но из разных районов.

– Город у вас хороший.

– Понимаете, полковник, я политически так плохо развит, что считаю всех порядочных людей порядочными.

– Ну, это у вас пройдет, – заверил его полковник. – Не беспокойтесь. Партия ваша молодая. Не удивительно, что вы впадаете в ошибки.

– Прошу вас, не надо так говорить.

– Рано утром можно и пошутить.

– Скажите откровенно, полковник, что вы думаете о Тито?

– Разное. Но он мой ближайший сосед. Я не привык сплетничать о соседях.

– А мне хотелось бы знать…

– Узнаете на собственной шкуре. Разве вы не понимаете, что на такие вопросы не отвечают?

– А я надеялся, что отвечают.

– Зря, – сказал полковник. – Во всяком случае, в моем положении. Могу вам только сказать: забот у мистера Тито немало.

– Ну, это я уже понял, – сказал ночной швейцар. Он и в самом деле был еще мальчишка.

– Еще бы, – сказал полковник. – Мудрости тут особой не нужно. Ну, пока, мне надо пройтись – для пищеварения и вообще.

– До свидания, полковник. Fa brutto tempo. 45

– Bruttissimo 46, – сказал полковник; затянув потуже пояс плаща, расправив плечи и обдернув полы, он переступил порог и вышел на улицу, где гулял ветер.

Полковник спустился в гондолу, которая за десять чентезимо перевозила пассажиров через канал, Заплатил грязной ассигнацией сколько положено и встал в толпу людей, осужденных всю жизнь подниматься чуть свет.

Он оглянулся на гостиницу «Гритти» и увидел окна своей комнаты; они все еще были открыты настежь. Дождем не пахло, но дул тот же резкий, порывистый ветер с гор. Люди в гондоле посинели, и полковник подумал:

"Вот бы выдать всем по такому ветронепроницаемому дождевику, как у меня.

Господи, любой офицер, носивший такой дождевик, знает, что от дождя он не спасает; любопытно, кто на этом наживается?

Настоящий дождевик вода не проймет. А наши протекают вовсю, зато какой-нибудь ловкач, наверно, пристроил сынишку в Гротон, а может, в Кентербери, где учатся отпрыски крупных военных поставщиков.

Кому из моих собратьев-офицеров он сунул в лапу? Кто у нас в армии берет взятки? Наверно, – подумал полковник, – не один. Наверно, их очень много. Ты, кажется, еще не проснулся как следует, уж больно ты разоткровенничался. Но от ветра они все-таки защищают. Дождевики! Дождевики, держи карман шире!"

Гондола подошла к причалу на другой стороне канала, и полковник стал наблюдать, как одетые в черное люди выбираются из черной плавучей колымаги. "Разве же это колымага? – подумал он. – У колымаги должны быть колеса или, на худой конец, гусеницы.

Какая ерунда лезет в голову, – думал он. – Особенно сегодня утром. Но помню, и у меня бывали здравые мысли, когда игра шла ва-банк".

Он попал в дальнюю часть города, которая прилегала к Адриатике, – эти кварталы он любил больше всего. Шагая по узенькой улочке, он решил не считать, сколько пересек переулков и мостов, а потом сориентироваться и выйти прямо к рынку, не попав ни разу в тупик.