Вадим Шефнер - Миллион в поте лица

Художник закончил портрет Нюты и велел Косте сесть на стул и не вертеться на нем. Он рисовал долго. Солнце било в большое окно, стало жарко, и Костю начал прошибать настоящий пот, а не духовный. Он потел и радовался – это будет честный миллион! Чтобы поменьше шевелиться, он не отрываясь смотрел на стенку, где было написано:

ИМЕЮЩИЙ ВСЕ НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО

ИМЕЮЩИЙ МНОГО ИМЕЕТ МАЛО

НЕ ИМЕЮЩИЙ НИЧЕГО ИМЕЕТ ВСЕ

Костя завидовал художнику, что тот умеет рисовать, а еще больше тому, что у художника двухэтажное имя. У Кости никогда не будет двухэтажного имени, потому что отца зовут Алексей. Костя может стать знаменитым путешественником или вообще знаменитым-раззнаменитым, и все-таки на всю жизнь останется с одноэтажным именем. Правда, когда он станет взрослым, он въедет в круглую высокую башню, на манер маяка, но все-таки это одна башня. Зато когда у него будет сын, он назовет его Константином. Сын вырастет, станет Константином Константиновичем – то есть он будет жить в двух маячных башнях, поставленных одна на другую. Вот кому можно будет позавидовать…

Наконец художник кончил рисовать. Костя оказался очень похож. Только в глазах и очертаниях носа улавливалось что-то чуть-чуть поросячье. Но эта поросячесть не обидела Костю, тем более что художник принес четыре крупяных лепешки и блюдце с льняным маслом и пригласил ребят закусить. Костя и Нюта стали есть лепешки, макая их в масло, – это было очень вкусно. Потом Николай Николаевич объявил им, что больше они ему не нужны, и на прощанье вручил каждому по большой вобле.

Когда они вышли на улицу, Костя сказал Нюте:

– Я-то думал, он даст нам денег.

– Тоже думала… Но твоя вобла стоит не меньше миллиона. И ты ее заработал честно, без всякого жульства.

– Тете Ане нужен миллион бумажкой, а не воблой, – возразил Костя. – А что, если забодать рыбину на рынке?

– Нет, это будет нечестно, – заявила Нюта. – Это будет спекуляция продуктами. Ты же знаешь: «Спекулянт снимает пенки, спекулянта надо к стенке». Тебе придется снова зарабатывать миллион.

Они свернули на набережную, туда, где у спуска лежал на правом борту «Народоволец». Это большое госпитальное судно перевернулось в прошлом году из-за того, что кто-то из команды по ошибке выпустил воду из уравновешивающей цистерны; судно от рождения имело сильный крен. Поговаривали, что при катастрофе не все успели спастись.

Корабль лежал у берега так, будто прилег поспать. Отдохнет, выспится, повернется трубами вверх, выйдет на середину Невы – и поплывет в океан. Но когда-то белая окраска борта стала уже грязно-серой, и сквозь сурик, что ниже ватерлинии, уже пробивалась ржавчина. И стекол в иллюминаторах уже не было.

Костя с Нютой перебрались с суши на киль и, пригнувшись, взошли на борт. С носовой части слышались крики, визг, всплески воды – там купались мальчишки, ныряя с корабля. А здесь, ближе к корме, никого не было. Они сели рядом на теплое шершавое железо возле иллюминатора. Отсюда видны были красные эллинги на другом берегу и церковь Спаса-на-водах, и красные фабричные трубы, которые не дымили. Справа, на этом берегу, к причальной стенке Балтийского завода был пришвартован недостроенный серый линкор, и сразу нельзя было разобрать, где кончается суша и где начинается корабль. В устье Невы стояла бывшая царская яхта «Полярная звезда» – матово-черная, с двумя золотыми полосками вдоль борта.

Каждый взял свою воблу за хвост и начал колотить ею о корабль – чтоб легче отделялась шкурка. Рыба была, конечно, очень вкусная. Кусочки шкурки и кости они кидали в иллюминатор. Оттуда тянуло сыростью. Там, в брюхе погибшего корабля, в полумраке виднелся кусок рваной коечной панцирной сетки и какой-то кривой железный брус, а ниже – висящая на одной петле дверь с отслоившейся фанеровкой. А еще ниже – черная, непроточная и неподвижная вода.

Покончив с воблой, они подошли к самому краю борта и уселись там, держась за леерную стойку. Палуба у их ног почти вертикально уходила вниз. Внизу лежала пароходная труба с красным крестом; она была наполовину в Неве, и небольшие волны гулко вбегали в нее и потом, что-то грустно бормоча, будто не найдя того, что искали, выливались обратно. Палубные надстройки были оплетены водорослями. Нюта вдруг запела песенку – одну из тех, которым ее обучила Нина Сергеевна:

В ответ ей загудел маленький пассажирский пароход «Тов. Аммерман», идущий из Кронштадта. Он шел посредине реки и гудел долго-долго, будто подзывая кого-то. Но он был совсем одинок. Все остальные корабли и пароходы стояли у берегов.

Когда Костя вернулся к себе, тетя Аня уже была дома. Сегодня ее отпустили со службы пораньше, чтобы она могла отдохнуть до восьми вечера. Ее назначили в ночное дежурство по охране больницы. Когда Костя рассказал ей, что художник рисовал с него слабоумного Васютку, тетя несколько огорчилась, что изображение Кости появится в журнале в связи именно с этим рассказом. Однако первая попытка честно заработать деньги обрадовала ее. Она сказала, что Костя должен добиться своего. Тогда ей не придется писать отцу, что его сын стал вором.

Когда Костя собрался идти на задний двор, где в это время, несомненно, были все ребята и девочки, а может быть, и Нюта, тетя Аня вдруг сказала:

– А ты не забыл, какой сегодня день?

– Сегодня пятница, – ответил Костя.

– Вот именно, что пятница, – сказала тетя Аня. – Завтра суббота, и завтра ты пойдешь в баню, а сегодня именно пятница. Сегодня керосиновый день.

С этими словами она открыла настенный шкафчик и вынула оттуда бутылку с керосином. Взяв с туалетного столика пустой флакон из-под одеколона «Пармская фиалка», она стала тщательно переливать туда драгоценную влагу. Керосин в том году выдавали по карточкам редко и такими малыми дозами, что тетя Аня употребляла его не для подогревания пищи, а исключительно в гигиенических целях. С тех пор как у Кости в голове были обнаружены известные насекомые, волосы ему остригли под ноль и перед каждым банным днем голова его смачивалась керосином.

Наполнив флакон, тетя Аня вставила в него пробку с пульверизатором и приказала Косте сесть на стул. Она стала нажимать на малую резиновую грушу, а вторая груша прибора раздулась, как голова кобры перед смертельным броском на жертву. Из металлического жала с зловещим шипеньем вырывалась ядовитая струя. Когда Костина голова была основательно смочена и керосин был втерт в кожу, тетя Аня сказала Косте, что теперь он свободен.

Но какое уж тут свободен! Ни во двор, ни на улицу идти было немыслимо. Запах керосина не так уж сам по себе противен, но Костя очень стеснялся причины, по которой его керосинили. В первую очередь он боялся теперь повстречаться с Нютой, во вторую очередь боялся Кирки, в третью очередь – всех мальчишек и девочек всего двора. Когда он впервые вышел с такой головой из дому, Кирка, девочка из четырнадцатой квартиры, сразу же стала дразнить его Керосиновой Башкой. Хорошо, что хоть Нюты в это время поблизости не было. После этого Костя два дня не появлялся во дворе, и кличка забылась и не привилась. Только сама Кирка продолжала время от времени звать его Керосиновой Башкой. Костя утешал себя тем, что в дальнейшем эту Кирку ждет печальная участь. Сейчас она живет как бы в кирке, в большом красивом здании на углу Большого и Первой линии, а когда вырастет – станет всего-навсего Кирой. Кира – это просто маленький домик с ржавой железной крышей. А Костя вырастет, станет Константином и въедет в высокую круглую башню, на манер маяка. С башни он будет презрительно глядеть на маленький домишко. А в дни, когда по карточкам будут выдавать моченые сливы, он будет есть у себя наверху эти сливы, а косточки бросать на крышу домишка. Косточки будут стучать по железу, и Кира будет злиться и думать: «Зачем, зачем звала я его Керосиновой Башкой!»