Константин Станюкович - Похождения одного матроса

— Прощайте, мисс… как вас прикажете назвать?

— Мисс Плимсон…

— Прощайте, мисс Плимсон!

— Прощайте, мистер Чайк! Верно, еще придете к нам?

— Едва ли… Зачем?

— А получить деньги?

— И это знаете?

— Знаю! — со смехом проговорила молодая девушка. — Горничные все знают! — лукаво прибавила она.

— Я денег получать не буду.

— Посылать будут?

— И посылать не будут.

— Вы, значит, и так богаты? — насмешливо спросила молодая девушка.

— Очень! — смеясь ответил Чайкин.

Мисс Плимсон соблаговолила протянуть Чайкину руку.

Он почтительно пожал ее и ушел, радостный и счастливый, что скоро будет на месте, которое ему так по душе и которого он так желал.

«Действительно, мне везет в Америке!» — подумал он, благодарно вспоминая капитана Блэка.

После завтрака в одном из дешевых ресторанов на набережной, посещаемых преимущественно матросами с многочисленных кораблей на рейде и в гавани, Чайкин и Дунаев поджидали в первом часу дня на пристани земляков с «Проворного» и в то же время любовались входом на рейд русского корвета под адмиральским флагом.

Оба бывшие хорошие марсовые на военных судах, они не без удовлетворенного чувства видели, как хорошо был выправлен рангоут на «Илье Муромце» и как быстро спустили на нем все гребные суда вслед за отдачей якоря.

— Небось ловко стал наш конверт на якорь! — не без гордости воскликнул Дунаев.

— То-то, ловко! — с таким же чувством произнес и Чайкин.

Глазела на русский корвет и собравшаяся на пристани толпа, среди которой преобладали синие рубахи и сбитые на затылки шапки военных и купеческих матросов всевозможных национальностей.

И в этой толпе похваливали корвет.

Наши земляки слышали, как англичане, скупые на хвалу, одобряли выправку «Ильи Муромца», и им это было очень приятно.

— Небось теперь матросикам на «Проворном» легче станет жить! — заговорил Чайкин.

— По какой такой причине? — скептически спросил Дунаев.

— Вельботные вчера сказывали, что ждут нового начальника эскадры. Вот он и пришел.

— Ну так что ж? Что новый, что старый, все они, братец ты мой, одного шитья.

— Новый, слышно, добер и справедливый человек.

— Все они добры, только не к нашему брату! — сказал Дунаев, не забывший прошлого. — Положим, я рад, что так вышло: по крайней мере здесь человеком стал! — прибавил он.

— Должна вскорости перемена выйти насчет матроса от царя. Он крестьян освободил… теперь и о матросиках вспомнил.

— Какая такая перемена?

— А чтобы не драть больше людей…

— Не драть? Откуда ты это слышал, Чайкин?

— Лейтенант Погожин насчет этого обсказывал старшему офицеру тогда в саду… Я слышал, как он говорил: «Теперича шабаш вашему безобразию… От царя, мол, указ скоро такой выйдет… Матросу права будут дадены!» — уверенно говорил Чайкин.

— Дай-то бог! Давно пора…

— Господь умудрил, и пришла пора…

Прошел час, что наши приятели дожидались на пристани, а баркас с «Проворного» не шел.

— Видно, сегодня земляков не пустят на берег! — вымолвил Дунаев.

— Подождем еще… Может, и приедут.

— А вот и концырь наш… К адмиралу едет являться!

И Дунаев указал на высокого пожилого господина в форме, который садился в шлюпку.

— Он русский?

— Нет, из немцев…

— И по-русски не говорит?

— Говорит. Богат, сказывают…

— А вон и гичка с адмиральского корвета отвалила. Видно, сам адмирал на ней…

Щегольская адмиральская гичка скоро подошла к пристани. Вслед за ней пристал и консульский вельбот.

Из гички выскочил адмирал в статском платье и за ним его флаг-офицер. К ним присоединился консул.

Он предложил адмиралу свою роскошную коляску, но адмирал отказался и вместе со своим флаг-офицером сел в извозчичью.

— С носом оставил концыря! — заметил Дунаев смеясь.

— А лицо у адмирала доброе! — промолвил Чайкин.

— Очень даже приветное! — подтвердил и Дунаев. — И гребцам отдал приказание, когда быть за ним, по-хорошему, не то что как другие… точно облаять хочет… Диковина! Вроде как был один командир у нас, редкостный командир… Ни разу не забижал… Недаром матросы его Голубем прозывали… Однако не было ему ходу по службе… В отставку вышел.

— Мне и Кирюшкин об одном таком сказывал…

— Кирюшкин? Иваныч? Пьяница?

— Он самый.

— Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили… Он, значит, про того же самого командира и говорил… Так Кирюшкин на «Проворном»… И цел еще… А я полагал, давно ему пропасть… Шибко запивал и до последней отчаянности…

— Он и теперь шибко пьет… с отчаянности… Но только добер сердцем… Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы полегче… Его-то я и поджидаю… Хочется повидать его да поблагодарить…

— Добро-то помнишь?

— Как его не помнить!

— А редкий человек его помнит.

— Вот и баркас идет! — объявил Чайкин.

Баркас, полный людьми, показался из-за кормы корвета и медленно и тяжело подвигался на веслах к берегу.

— Закутят сегодня земляки! — усмехнулся Дунаев. — Давно я российских матросиков не видал! — прибавил он радостно.

Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.

Баркас уже был недалеко.

— А вон и боцман наш! — проговорил Чайкин.

— Ишь галдят землячки… Рады, что до берега добрались!..

Действительно, с баркаса слышались шумные разговоры и веселые восклицания.

Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.

Молодой мичман, приехавший с матросами, выскочил из баркаса и проговорил:

— Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!..

— Будем, ваше благородие! — дружно отвечали матросы и стали выходить, весело озираясь по сторонам.

Чайкин видел, как впереди прошли боцманы, два унтер-офицера и подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в салуны, и увидал, наконец, Кирюшкина, отставшего от других и озиравшего своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.

— Он самый, Кирюшкин и есть! — весело проговорил Дунаев, узнавший старого сослуживца.

— Иваныч! — окликнул старого матроса Чайкин.

Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону, откуда раздался голос.

И хоть Чайкин и Дунаев были в нескольких шагах от него, он их не признал.

— Иваныч! — повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.

— Вась… это ты?

Суровое испитое лицо старого матроса озарилось нежной, радостной улыбкой, и он порывисто протянул свою жилистую, шершавую и просмоленную руку.

— И какой же ты, Вась, молодец стал… И щуплости в тебе меньше… Небось хорошо тебе здесь?..

— Хорошо, Иваныч…

— Лучше, братец ты мой, вашего! — промолвил Дунаев смеясь. — А меня не признал, Иваныч?