Гилберт Честертон - Возвращение Дон Кихота

И Мэррел тихонько окликнул библиотекаря, как окликают ребенка, играющего у обрыва.

– Все в порядке, – сказал он. – Я принес лестницу.

Библиотекарь кротко взглянул на него поверх книги и спросил:

– Вы хотите, чтобы я спустился?

Тогда и увидел Мэррел последнее чудо этих суток. Не дожидаясь лестницы, Майкл Херн проворно спустился по полкам, как по ступенькам, и спрыгнул на пол. Правда, на полу он пошатнулся.

– Вы спрашивали Гэртона Роджерса? – сказал он. – Какой интересный период!

Мэррел редко пугался, но тут ему стало страшновато. Он поглядел бессмысленно на библиотекаря и повторил: «Период? Какой период?»

– Ну, – отвечал Херн, полузакрыв глаза, – можно считать, что интереснее всего – от тысяча восьмидесятого года до тысяча двести шестидесятого. А вы как думаете?

– Я думаю, что нелегко столько голодать, – сказал Мэррел. – Господи, вы же совсем извелись! Неужели вы вправду просидели там… два столетия?

– Я чувствовал себя как-то смешно, – признался библиотекарь.

– У меня другое чувство юмора, – сказал Мэррел. – Вот что, пойду принесу вам поесть. Слуги еще спят, но мой приятель, точильщик, показал мне, как лазать в кладовую.

Он выбежал из комнаты и вернулся очень скоро с полным подносом, на котором главное место занимали бутылки.

– Древний британский сыр, – говорил он, расставляя еду на книжной этажерке, – холодная курица, зажаренная не раньше тысяча триста девяностого года. Любимое пиво Ричарда I. Ветчина по-трубадурски. Ешьте скорей! Честное слово, люди ели и пили в любую эпоху.

– Мне столько пива не выпить, – сказал Херн. – Еще очень рано.

– Нет, очень поздно, – сказал Мэррел. – Я тоже с вами выпью, я только что с пира. Лишний стаканчик не повредит, как поется в старой провансальской песне.

– Право, – сказал Херн, – я не совсем понимаю…

– И я не понимаю, – отвечал Мэррел, – но я тоже сегодня не ложился. Занимался научными исследованиями. Не ваш период, другой, да он и без меня описан, социология, знаете, то да се. Вы уж простите, что немного осовел. Я все думаю, неужели один период так отличается от другого?

– Ах ты Господи, – возрадовался Херн, – именно это я и чувствую! Средние века удивительно похожи на мою эпоху. Как интересно это превращение царских или королевских слуг в наследственную знать! Вам не кажется, что вы читаете об изменениях, происшедших после нашествия Замула?

– Еще бы не казалось!.. – ответил Мэррел. – Ну, теперь вы нам все объясните про этих трубадуров.

– Да, но вы и ваши друзья сами их изучили, – сказал библиотекарь. – Вы давно ими занимаетесь, только я не совсем пойму, почему вас увлекли трубадуры. На мой взгляд, труверы подошли бы здесь больше.

– Привычка, понимаете ли, – ответил Мэррел. – Все привыкли, что серенаду поет трубадур. А если в саду заметят трувера, полицию позовут, кто его там знает…

Библиотекарь несколько удивился.

– Сперва мне казалось, что трувер – вроде зеля, игрока на лютне, – признался он. – Но теперь я пришел к выводу, что он ближе к пани.

– Так я и думал, – печально признался Мэррел. – Но этого не решишь без Джулиана Арчера.

– Да, – смиренно согласился Херн. – Мистер Арчер глубоко изучил эти проблемы.

– Он все проблемы изучил, – сдержанно сказал Мэррел. – А я ни одной… кроме разве пива, я его, кстати, один и пью. Ну, мистер Херн, пейте веселей!.. Может, вы споете застольную хеттскую песню?

– Нет, право, – серьезно отвечал Херн. – Я не сумею, я плохо пою.

– Зато лазаете вы хорошо, – заметил Мэррел. – Я часто скатываюсь с омнибуса, но такого я бы и сам не сделал. Загадочный вы человек. Теперь вы подкрепились, главное – выпили, и я вас спрошу: если вы все время могли слезть, почему вы не пошли спать и не поели?

– Признаюсь, я предпочел бы лестницу, – смущенно сказал Херн. – У меня немножко кружилась голова, и я все же боялся упасть, пока вы меня не подтолкнули. Обычно я так не лазаю.

– И все-таки, – настаивал Мэррел, – как же вы там просидели всю ночь? Спустись, любовь ждет в долине… следовательно, на полку она не полезет. Зачем вы оставались наверху?

– Мне стыдно за себя самого, – печально отвечал ученый. – Вы говорите «любовь», а я совершил измену. Я словно бы влюбился в чужую жену. Человек должен держаться того, с чем он связан.

– Боитесь, что царевна Паль-Уль – как ее там, приревнует вас к Беренгарии Наваррской [35]? – предположил Мэррел. – Прекрасный рассказ… за вами гоняется мумия, подстерегает вас и пугает по ночам в коридорах. Теперь я понимаю, почему вы боялись спуститься. Нет, правда, ведь вас там книги держали.

– Я оторваться не мог, – чуть ли не простонал Херн. – Я никак не думал, что восстановление цивилизации после варваров так интересно и сложно. Возьмите хотя бы вопрос о крепостных. Страшно подумать, что было бы, займись я этим в молодости.

– Наверно, вы пустились бы во все тяжкие, – сказал Мэррел. – Помешались бы на готике, или на старой меди, или на витражах. Впрочем, еще не поздно.

Ответа он ждал минуты две. Библиотекарь как-то странно оборвал беседу; еще более странно смотрел он в открытую дверь на уступы сада, все сильнее пригреваемые утренним солнцем. Он смотрел на длинную аллею, окаймленную яркими клумбами, напоминающими миниатюры на полях старых книг, и на старый камень, стоявший в глубине, над уступами.

– Что таится в этих словах, – сказал он наконец, – которые мы так часто слышим? «Слишком поздно». Иногда мне кажется, что это правда, иногда – что это ложь. Быть может, все уже поздно делать, быть может, – никогда не поздно. Да, слова эти разделяют мечту и действительность. Всякий ошибается; говорят, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А может быть, мы и ошиблись потому, что не делали ничего?

– Я же сказал вам, – ответил Мэррел, – по-моему, все едино. Эти проблемы интересны для таких, как вы, и пусты для таких, как я.

– Да, – с неожиданной твердостью сказал Херн. – Но предположите, что одна из проблем касается и вас, и меня. Предположите, что мы забыли родного отца, откапывая кости чужого прапрадеда. Предположите, что меня преследует не мумия или что мумия еще не мертва.

Мэррел смотрел на Херна, а Херн упорно смотрел на памятник в глубине аллеи.

Оливия Эшли была странной девушкой. Друзья, каждый на своем диалекте, называли ее занятной старушкой, романтической барышней, удивительным человеком, а самым удивительным в ней было то, с чего мы начали нашу повесть, – она по-прежнему писала миниатюру, когда все занимались пьесой. Она сидела склонившись, если не сгорбившись, над своей микроскопической средневековой работой в самом сердце нелепого театрального вихря. Выглядело это так, словно кто-то рвал цветы, повернувшись спиной к скачкам. Однако пьесу написала она, и она, а не кто иной, любила средневековье.