Андрей Белый - Серебряный голубь

Хлынул изо рта света поток и – порх: красным петухом побежало оно по дороге вдогонку Дарь-яльскому.

Идет к дубу Дарьяльский на свиданье с Матреной, уже забывает он свой разговор на пруду; у ног его шепчет струйка: «Все-все-все расскажу, все-все-все, все-все-все»…

Что за странность: большой красный петух под луной перебежал ему дорогу: крестится; идет по опушке леса. Вдали перед ним Лащавино: там и дуб, и Матрена.

Пришел – пусто в дупле: Матрены еще нет.

А столяр, скрюченный на лавке, продолжает безумствовать втихомолку:

Огонь, огонь видючий,

Огонь, огонь летучий…

«Дырдырды» – загрохотала телега под самыми окнами столяра; мужик Андрон на телеге хрипло кричит в столяровское окно:

– Митрий Мироныч, а, Митрий Мироныч!

Из окна хмуро высовывается столяровское лицо:

– Чаво там еще?…

– В город еду: не надать ли?…

– Спасибо на памяти – проезжай, Андрон, с Богом…

«Дырдырды» – трогается телега.

– Ааах! – Матрена проснулась на лавке: – кто да кто там стучит?…

– Андрон на телеге! – угрюмо отрезал столяр и принялся засвечивать лампу.

Матрена вспоминает, что ее ждет милый; встает и сладко зевает, лукаво глядя на столяра.

– А я, Митрий Мироныч, пойду, погуляю…

– Што ж, пади, погуляй, – кротко закашливается столяр…

«Дырдырды» – где-то вдали замирает Андрон на телеге: Андрону весело; он едет в город, со всяким он там переведается народом.

И Андрон густым басом заливается в ночь.

Ух – побежала: бежит по дороге к Лащавину: ночь ууух – сила в ней, силища: гикнет – с неба покатится сам ясный месяц от того ее гика; так кобыла, заржав вдруг, понесется, и за ней поскачет пастух; издалека – селений злые глаза, много глаз; издалека – птица болотная голос подаст, и потом притаится надолго; ух, побежала – мелькают Матренины пятки: катится месяц, в груди точно стучит колесо: силищей бьет из ней, перекидывает ее через кочки; набок платок, волосы прочь: ногтем по волосам проведет – сыплются искры: «где-то милый теперь? Все-то ждет ли, – заждался; полюбовничка барина бы обнять, целовать».

– Ясненький мой, ясноглазенький мой, – пади, ждет…

– Погоди, моя радость, не уходи, погоди…

– Ясненький мой, ясноглазенький мой, – подожди.

Так она шепчет: бежит; прыг через кочку, через другую: шууу – с дерева от бега ее поснимались грачи; трескает хворост в ногах, очи месяц слепит.

А уж за ней кто-то кустом да кустом поспешает: обернись – темненькую за собою увидишь фигурку; не обертывается Матрена.

Ух, кочка за кочкой, канавка, овражек: задыхается, прыгает вслед за Матреной столяр: не нагнать – отстает, а возвратиться нет мочи: не сидится без бабы в избе столяру; невтерпеж ему, что милуется с парнем Матрена: обмиловал бы ее, обласкал – сам столяр.

Да сам знает: надобность есть в той любви Матрены: сам же он духом в ней любовь распалял; а теперь потащился за ней на свиданье, все же отстал: за молодыми ногами не угоняться: ревность ли, любопытство ли все кидает его к тем местам, где любовные они правят ночи; ходит, плюет, в бороду дует, руки костяшки к тем лесным подымает местам: тучами силу на них нагоняет, а подойти, подсмотреть, боится – то паренек ему горше полыни – на него бы и не глядел; то паренек ему мил: мил, будто красная девица: «В ей он Дух созидат – вот тоже… Обнялись бы при мне, перед моими бы миловались очами: а то волки волками – в лес от меня убегать… Что бы при мне бы, в избе: я бы их сторожил; я бы им и самоварчик поставил; коли не так что у них, поучил бы – вот тоже».

Бежит, задыхается: бьют ему в грудь сучки, бьют ему в грудь кусты, бьют ему в грудь многолетники травы, полыни; под долгоносым лицом к бороде злые пристали собаки: тащится, кашляет, спотыкается за Матреной столяр, отстает, вслед грозится:

– Поспешай, поспешай – хе-хе-хе: срамники!…

– Я вот тоже – ух как, бывало…

– Господи, спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое…

– Ждет, небось, не дождется: погодите, дру-ги, не для такого вас дела случил…

– Обернись, повернись их любовь на молитву.

– Я – – тебя, я – тебя, похититель, разлучник!…

– Я вот, ух как! Старидон, карион, кокире – стадо: стридадо…

Мертвенно клохчут у самого горла сухие обрывки проклятий, молитв, наговоров и криков: выхаркиваются кашлем; все это пестрое стадо, выплеванное столяром, погналось теперь за Матреной; сам же столяр, откашлявшись, сидит на пригорке, трясет хворостиной в сторону Лаща-вина: не то грозит, а не то благословляет.

Матрена же ничего не видит, не слышит.

– Ясненький мой, ясноглазенький мой погоди, погоди…

– К хруди своей сестрицу прими!

– Я холовушку свою положу на хрудь твою!

– Ясненький мой, ясноглазенький мой – не уходи, погоди…

____________________

Ночь. Пусто и чутко кругом; вдали – гики; ждет-пождет в дупле Матрену Дарьяльский; ее нет; катится ясный месяц по небу; издали птица болотная голос подаст, и потом притаится надолго: протекают минуты, как вековечные веки; будто не ночь исполнилась в небесн, а сама человеческая жизнь, долгая, как века, краткая, как мгновенье.

Гики вдали, а Матрены все нет; стоит-постоит Дарьяльский, да и снова – в дупло: там развел огонек, малиновые уголья пересыпаются жаром; красный оскал дубового расщепа ширится в густоствольную мглу. Кто-то копытом процокал, кто-то разом коня осадил у дупла: у дупла бьют звонкие стремена: что бы такое там? – высунулся Дарьяльский; ничего, никого; знать из бездны времен прискакал ускакавший опричник; более пятисот лет назад он, быть может, под дубом тем отдыхал, – осадил у дуба коня, посмотрел, да и снова понесся бездомный опричник в свою глухую тьму, чтобы лет через двести навестить знакомое место.

– Люба, милая люба, что ж ты нейдешь?… Стон под самым под ухом – не сова ли? Или,

быть может, стон то погибшей души беглого расстриги, отдыхавшего здесь более двухсот лет назад и окончившего свою жизнь на Соловках? Высунулся Дарьяльский: снова нет никого.

– Люба, милая люба, что ж ты нейдешь?…

– Вот я, вот я.

____________________

– Сокровище мое, что так долго, что удержало тебя?

– Ах я горькая, горькая: старый меня цаловал, хрудь мою мял…

– Оставь, не говори мне про старого; жутко мне всякий раз, как становится он между нами…

– Старичина молитвы читат: белава халупка поджидат.

И она запела:

Светел, ох светел воздух халубой,

В воздухе светел дух дорогой!

«Кукудахтах-тах» – раздалось у дупла, и из тьмы глянул в дупло горластый петух.

– Родненький, родненький: страшно, аткелева кочет иеттат?

– Да, странно…

– Родненький: я боюсь!

– Ну, оставь ты это, оставь, Матрена; а странно: будто не кудах-тах, – будто «я вот – ух как», да мы не боимся; а не думаешь ли ты, что то старый лихость на нас напускает ночную?…