Андрей Белый - Серебряный голубь

Все то, Бог весть почему, проносилось в его голове, когда издали дозирал он за медником: «вот они теперь там сидят, – думал он, – столяр, да четвертый ; четвертый ли? А может, никакой, нулевой? Сидят, подуськивают друг друга, а скажи вот тому или другому: добрые люди, или у вас глаз на это все нет? – засмеют, не поверят».

И пока он так думал, в противоположном углу продолжали шептаться, искоса поглядывая на Петра: но дым, чай, ученые мужики да урядник заглушали тот шепот…

____________________

– И видел я, братцы мои, сон: будто у меня три халавы, и каждая халава на свой образец: адна псиная, а друхая щучья; и только адна собственная; и те холовы про самих аспаривают себя; и от того у меня трешшали мозги – оченно…

– Ну, и ты тилилюй же!

– А што?

– Быдлом тебя пабычить…

____________________

– Черт бы его подрал: а решенье нашшот таво приять должно; ты сам, Сидор Семеныч, рассуди: атпустить на чатыри на стараны его никак ниваз-можна; етта ты сам понимать; и опять-таки, зачем мне ево держать – лишний рот – коли проку ат ниво никакова; даром только аткармливать. Когда Петр проходил мимо них, направляясь к выходу с твердым решеньем, в котором он себе даже не признавался, ласково его так окликнул столяр.

– Подь сюда, подь сюда…

– Ну? – повернулся на них Петр да так, что вздрогнули оба: с вызовом, с гордостью, с высоко закинутым лбом; в эту минуту в нем обнаружился барин, хотя клочкастая (в этом месяце выросшая) борода, и шапка нечесаных волос, и дырявые на рубахе локти барства в нем выказывали мало.

– Слухай-ка, барин, – сладко к нему подъехал столяр, – дело есь да табя: Сидор, вот, Семеныч, паутру едет абратна; ты бы с ним съездил: там тебе Еропегиха, купчиха, передаст мне заказ па мебельнай части…

– Что ж, пожалуй!

– Так уж вы постарайтесь пораньше: едем-то мы – чуть свет, – обратился к нему Сухорукое, удостоивая этим в ы неизвестно по какой причине.

Молньей что-то в голове Петра пронеслось, и он даже радостно чуть было не улыбнулся, но ради каких-то целей счел нужным поломаться.

– Эх! – деланно почесался Петр…

– Нет, уж ты, етта, друх, для меня сделай, – и столяр положил руку свою ему на плечо; странная вещь: почтенное это лицо с длинной, протянутой вниз бородою (смесь свинописи с иконописью), – внушало Петру все еще уважение и страх; а то, что столяр был пьян (первый раз видел Петр столяра пьяным) и взволнован – все это внушило сквозь ненависть его к столяру и еще какую-то нежность. «Как это я прежде не замечал, – подумал он, – что свинопись в этом лице перемешана с иконописью ?» Это слово он только что придумал и, как ему казалось, придумал удачно.

– Хорошо: поеду.

– За ваше здоровье, – протянул ему медник водку.

Выпили.

И Петр вышел: темный на него бросился вечер с все еще красной зарей; и обвил его этот вечер темнотой да зарей; Петр пошел на зарю…

____________________

Шум, гром, гвалт, тяжелый дух: подавались на стол тарани, селедки, в больших чайниках водка, всякая иная дохлятина и в красненьких коробках папиросы «Лев» (пять копеек десяток); не всякому был тот «Лев» по карману, а курили – для ради шикозности; вокруг пьяненького урядника кучкой теснились пьяненькие мужики:

– А ты их лови, да в воду.

– Да што, да я…

– Да мы…

– Истинная, позволю себе заметить, правда: потому такое их, значить, дело.

– Потому, дубатол ты эдакий, они и мутьянят народ…

– Истинная, позволю себе заметить, ваше благородие, правда: потому, значит…

– А потому ты лови их, да в воду…

И урядник, проведя ногтем по красной коробочке, вытащил трясущимися перстами папиросу «Лев» и с наслаждением закурил.

____________________

– Ну, и што шь?…

– Да што: а по-моему, сбежит.

– А ежели бы он убёг?…

– Тагда, Мироныч, пиши прапало… И столяр задумался.

– Никак ефтава случая нельзя допустить…

– Помяни ты мое сухоруковское слово: сбежит.

– А ты бы всыпал?

– А я бы и всыпал… Молчание…

– Только как етта ты мне предлагаешь, так я должен тебе сказать, што за такое дело должен ты будешь мне…

– Вво – как: пакланюсь я табе…

– И тыщами еропегинскими поклонишься?

– Пакланюсь табе в ноги еропегинской тыш-шой.

– То-то: теми тыщами и поклонись…

– И поклонюсь… Молчание…

– Только вот…

– А я тебе говорю; греха никакого тут нет: ничяво нет – как есть пустота, плевое дело…

– Ладно, вези его в город…

– И повезу…

– Здесь-та с им не спадручна; здесь с им нельзя паступить никак: баба тут у миня, Матрена…

Молчание…

– А кагда с им поступлено будет?…

– Да уж будет поступлено: не сумлевайся… В наискорейший срок…

– О, Господи, Господи!

– Мы, Сухоруковы, за что, брат, ни возьмемся; спроси ты, каво хочешь, какие мы такие: порода известная…

– А он от тебя не сбежит?

– Так вот тебе и убежит!…

– Так ефта я…

– Убежит: ат миня еще нихто не бегал!… Молчание…

– А только я табе говорю, а ты слушай внимательно: што куренок, што человек – одна плоть; и греха никакого тут нет; одинаково завелись и люди, и звери, и птица – на адин фасон; и как я тебе это по дружбе сказал, то ты меня должен за это благодарить… Понял?…

____________________

Завизжала гармоника; к урядникову столу прилетела желтая муза и села; пьяная баба пошла в пляс; она выбивала пыль из-под юбок с жеманством, с достоинством даже поджимая губы и держа руки в боки:

Пьяный урядник гоготал, а курносые парни дружно разорвали рты и гаркнули:

Лихо топотала баба и голосила:

А парни подхватывали:

Новая была песня, модная: перед тем пели сицилистические песни в округе; а как попика Николая скрутили да в тюрьму сволокли, струхнула окрестность маленечко; прекратились митинги, побросали оружие, пошли доносы; пошли новые распевать песни:

А парни подхватили:

Новая была песня, модная…

Долго бы еще топотала оголтелая баба, долго бы еще гоготал урядник, раскуривая папиросы «Лев», всякие пелись бы песни – и веселые, и срамные, и жалкие, – кабы тут не произошло одно чрезвычайное происшествие: среди чада, гари, мглы и табачных окурков кто-то как гаркнет:

– Братцы, пожар!…

Все стихло: баба остановилась, парни застыли с раскрытыми ртами, а урядник – с зажженной спичкой в смраде, гари и мгле; на селе раздавались крики; взглянули на окна – окна красные.