Август Стриндберг - Слово безумца в свою защиту

Я снова ей не поверил и сохранил полное хладнокровие, только позволил себе заметить:

– И весь этот ад из-за собаки!

Она тем временем продолжала вопить как резаная, страшный кашель стал сотрясать ее худенькое тело, еще не оправившееся от родов, я испугался, послал за врачом и оказался еще раз в дураках.

Пришел врач, послушал ее, пощупал пульс и ушел в крайнем раздражении. Я остановил его уже у двери и спросил:

– Так что же с ней?

– Да ничего, – буркнул он, надевая пальто.

– Ничего?

– Абсолютно ничего! Видите ли, сударь, женщины… до свидания.

Знай я тогда то, что знаю теперь, открыв секрет, как можно мгновенно вылечить от истерии!… Но, увы, тогда я еще ничего не знал, поэтому я целовал ей глаза и просил простить меня. Интересно, за что?

Она прижимала меня к груди, называла «своим милым, послушным мальчуганом», но при этом твердила, что ее надо беречь, потому что она такая слабая и хрупкая и может со дня на день умереть, если ее милый мальчуган еще раз повторит такую ужасную сцену, которую он только что устроил. Чтобы ее совсем осчастливить, я взял на руки чудовище и стал ему чесать спину, за что она в течение получаса дарила мне свои самые нежные взгляды. С этого дня собака стала гадить везде без всякого стеснения, словно творя какой-то акт мести. А я делал нечеловеческие усилия, чтобы сдержать свой гнев в ожидании какого-нибудь счастливого случая, который освободил бы меня от пытки жить в дерьме.

И вот наступила эта долгожданная минута. Вернувшись как-то домой к обеду, я увидел, что жена рыдает, дома траур, стол не накрыт, а служанки нет – она ищет пропавшую собаку.

Я скрыл свою тайную радость, потому что искренне жалел жену, которая была просто в отчаянии. Но она оказалась не в состоянии понять такую простую вещь: я разделяю ее горе, несмотря на мою радость по случаю пропажи своего врага. Она угадала мои тайные чувства и тут же вскипела:

– Ты радуешься, не правда ли? Ты наслаждаешься несчастьем своего ближнего, значит, ты злой. И ты меня больше не любишь.

– Я люблю тебя, дорогая, но ненавижу твою собаку.

– Если бы ты меня любил, то любил бы и мою собаку.

– Я люблю тебя, не то я избил бы тебя!

Действие этого слова было ужасно. Бить женщину! Подумать только, бить! Она совсем потеряла голову и стала уверять, что это я нарочно выпустил собаку из дома, более того, что я ее отравил.

Мы объездили в карете все полицейские участки, побывали даже на живодерне, в конце концов собака нашлась, и это радостное событие торжественно отпраздновали у нас в доме, а я в глазах этой самой подруги был теперь уже не кто иной, как отравитель, во всяком случае потенциальный, этого дорогого создания.

С того дня собака была заперта в комнате моей жены, и это гнездышко любви, которое я обставил с артистическим вкусом, было превращено в псарню. Квартира, и так слишком маленькая, стала таким образом еще более тесной, да и весь ансамбль был испорчен. Но на все мои замечания она отвечала, что это ее комната.

Тогда я замыслил против нее настоящий крестовый поход. Я перестал ее посещать по ночам и так долго выдерживал характер, что в ней заиграла кровь, ее трясло как в лихорадке, и в конце концов она не выдержала и первой сделала мне авансы.

– Ты никогда не приходишь пожелать мне доброго утра.

– До тех пор, пока твоя дверь будет заперта, я не войду к тебе. Она дуется, я дуюсь и терплю всю горечь холостяцкой жизни в течение двух недель, вынудив ее в конце концов самой прийти ко мне в комнату и молить о любви, в результате чего в ней снова разгорелась ко мне ненависть.

Наконец она уже была готова сдаться и убить собаку. Но вместо того, чтобы тут же осуществить свое намерение, она вызвала подругу, разыграла сцену прощания, так сказать, последние минуты приговоренного перед казнью, и в решающий момент бросилась на колени и стала меня молить поцеловать эту гнусную тварь в знак нашего примирения, поскольку у собак тоже есть душа и неизвестно, не суждено ли нам встретиться на том свете.

Все это привело к тому, что я подарил жизнь приговоренному, и Мария просто не знала, как мне выразить свою безумную благодарность.

Порой мне казалось, что я живу в сумасшедшем доме, но когда любишь, то на многое смотришь сквозь пальцы, и тем хуже для тебя! Подумать только, что сцена с последними минутами приговоренной собаки повторялась два раза в год, не меньше, а вся эта пытка длилась целых шесть лет!

О, юный друг мой, читатель этой исповеди, если ты испытал отвращение, дойдя до сцены с собакой, то заодно испытай и сострадание ко мне, ибо, перемножив 365 дней на 24 часа, а затем на 6 лет, ты не сможешь не восхититься мной, раз я еще не погиб.

И даже если допустить, что я безумен, как утверждает моя жена, то кто в этом виноват, я вас спрашиваю, кто, кроме меня, раз я не отравил эту злосчастную собаку!

А теперь вернемся к ее подруге. Это старая дева, лет пятидесяти, а может и больше, существо таинственное, бедное, исполненное идеалов, которые я давно перерос.

Она утешает мою жену, которая плачет у нее на груди, когда я отказываюсь держать дома собаку, и выслушивает все проклятия, которые жена посылает по адресу брака, рабства и всяческой эксплуатации женщин.

Держится она довольно скромно и не вмешивается, во всяком случае насколько я знаю, в наши дела, впрочем, ручаться не могу, потому что занят весь день работой. Однако я догадываюсь, что она берет взаймы деньги у жены, что, впрочем, не может вызвать у меня возражений, но в одно прекрасное утро подруга уносит несколько наших серебряных блюд и закладывает их, чтобы раздобыть себе денег.

Тогда я позволил себе в весьма уважительном тоне сказать жене, что, оставив в стороне условия нашего брачного контракта, я все же считаю, что она неправильно понимает чувство товарищества. Я, ее муж, соучастник, так сказать, ее жизни, испытываю сейчас большие затруднения из-за долгов, и мне кажется, что я имею больше оснований рассчитывать на ее сочувствие, чем подруга, И поскольку каждый волен обратиться к другому с подобного рода просьбой, я прошу одолжить мне ее ценные бумаги, чтобы я мог их заложить.

Она ответила, что в настоящее время они из-за девальвации ничего не стоят и продать их нельзя, да к тому же ей не по душе вступать с мужем в коммерческие отношения.

– Зато тебе по душе вступать в такого рода отношения с чужой женщиной, не имеющей даже поручительства и живущей на пенсию в семьдесят пять франков в год.

Как странно, что она отказала мужу, который стремится обеспечить свое будущее и тем самым создать ей прочное положение к тому времени, когда ее выгонят из театра, и все интересы которого неизбежно связаны с ее интересом.

В конце концов она все-таки уступила и дала мне взаймы свои весьма сомнительные ценные бумаги на сумму в 3500 франков.