Токутоми Рока - Куросиво

Было половина третьего дня. Прямо перед алтарем, в передней части храма, посвященного богине Каннон, стоял гроб, накрытый белой парчой. Перед гробом горели свечи, благоухали цветы, дымились ароматические курения, стояли жертвоприношения.

Тут же, окруженный многочисленными монахами, сидел священник, облаченный в торжественное одеяние из сверкающей золотом парчи. Поправляя складки хакама, прошли на места справа близкие к семье Китагава граф Сираи, виконт Сасакура, виконт Ямагава и граф Оида – этот последний, собрав вокруг себя в углу храма всех деятелей оппозиции, во главе с графом Цутия, вплоть до последнего момента разглагольствовал на политические темы, нисколько не считаясь с неуместностью подобного поведения в такой обстановке; на места слева устремились, пропуская благородных дам в первые ряды, жены и дочери бывших вассалов клана, все с белыми воротниками, в строгих кимоно, украшенных гербами. Собравшиеся старались говорить тихо, но в храме стоял неясный гул от приглушенного шепота множества людей, похожий на жужжанье пчелиного роя.

– Говорят, она даже не оставила завещания… – прошептала дама с высокой прической, нагибаясь к своей соседке, у которой волосы были собраны в узел, низко свисающий на затылок.

– Да, я тоже слыхала. А руки были так стиснуты, что едва удалось вынуть кинжал…

– Как видно, все было обдумано заранее…

– Жалко барышню!

– Она уже выздоровела?

– По слухам, она все еще живет у Сасакура.

– А эта О-Суми тоже здесь?

– Ну, не думаю… Навряд ли…

– Господин, наверное, тоже теперь раскаивается.

– Вероятно… Но мне рассказывали, что, узнав о смерти графини, он ужасно разгневался. Кричал, что она и смерть-то такую выбрала нарочно, чтобы навлечь на него новый позор, или что-то в этом роде…

– Неужели?!

На местах, где сидели мужчины, тоже велись беседы:

– Ну, а братец-то знаменитый здесь? – прошептал молодой человек в европейском костюме, сидевший в задних рядах, обращаясь к лысому старику, одетому в хаори и в хакама.

– Кто? Братец? Это вы о виконте Умэдзу? Я только что видел его неподалеку от келий.

– Как он похож на покойницу… – заметил кто-то из бывших вассалов графа.

– Похож-то похож, но по совести говоря…

– Камбэ-сэнсэй, [176]на минутку! – тихонько позвал старика управляющий графа, утирая выступивший на лбу пот. Старик, все время сидевший молча, со скорбным липом, поднялся и вышел на веранду. Управляющий зашептал ему что-то на ухо с весьма встревоженным видом. Лицо старика еще больше омрачилось, и он поспешно спустился в сад.

– Что еще приключилось? – спросил молодой человек в европейском костюме.

– Кто знает… А время, однако, уже позднее…

Было уже три часа. Взгляды собравшихся то и дело обращались к пустующим местам для родственников. Повсюду слышался недоуменный шепот.

– Что случилось?

– Может быть, кто-нибудь заболел?

– Скажите лучше, стыдно посмотреть людям в лицо…

– Это графу-то стыдно? Ну, теперь уже поздно каяться…

– Нет, в самом деле, что случилось?

– Даже госпожи Сасакура и той не видно…

– Может быть, она заболела?

– Нет. В семье у нее действительно кто-то, кажется, болен, но она собиралась обязательно быть здесь сегодня…

– Странно! Все это, признаться, как-то необычно…

Граф Цутия, которому в четыре часа нужно было присутствовать на митинге протеста против пересмотра договоров, непрерывно теребил ус. Священник, поглядывая на служку, время от времени недоуменно озирался вокруг. Управляющий, слуги, распорядитель то входили, то вновь выходили из храма.

Странное ощущение охватило собравшихся. Жаркий, влажный воздух, какой часто бывает в конце июня, когда дожди еще не идут и зной не спадает, пламя свечей, аромат курений, смешиваясь с дыханием большого числа людей, создавали гнетущую атмосферу, невольно вызывавшую в памяти муки, которые перенесла та, что лежала теперь в гробу. Какая-то тревога, смутное подозрение, что случилось что-то непредвиденное, невольно закрались в сознание всех присутствующих.

Охваченный беспокойством, виконт Сасакура тоже поднялся и вышел узнать, что происходит.

В одной из келий под каменной лестницей граф Китагава разговаривал с виконтом Умэдзу. Оба были возбуждены.

– Причина смерти? Но я уже говорил вам вчера, что причина смерти – припадок внезапного душевного расстройства…

– А по какой причине, спрашивается, возникло это самое душевное расстройство? Впрочем, на такой вопрос у вас, пожалуй, не хватит храбрости ответить! Хорошо, в таком случае, я скажу сам. Впрочем, нет, зачем говорить? Можете опять называть меня вымогателем, шантажистом, но совершенно очевидно, что тут произошло убийство… Пусть не прямое, пусть косвенное, но убийство!

Граф Китагава побледнел от гнева, но промолчал.

Тот, кто изо всех сил давит на сосуд, рассчитывая на его прочность, приходит в изумление, когда сосуд, не выдержав, рассыпается на куски: давивший удивляется своей силе и негодует на хрупкость сосуда; нечто похожее испытал граф Китагава, когда получил известие о неожиданной смерти графини.

Дерзкая, строптивая, как смела она поступить так своевольно, без спроса, как решилась снова сделать мое имя достоянием молвы? Злобная тварь! И что за смерть выбрала! Не могла спокойно и тихо скончаться от какой-нибудь болезни, нет, прибегла к такому театральному способу – к кинжалу! Не могла немножко потерпеть! Сумасшедшая, да, поистине сумасшедшая, она попросту лишилась рассудка, это поступок, ни с чем не сообразный… Я здесь ни при чем, я не имею к этому ни малейшего отношения, она решилась на это сама, одна, на нее просто нашла такая блажь… Что ж, хотела умереть – пусть умирает, но как она смеет марать мою честь, причинять мне неприятности? Это нечто неслыханное! Граф Китагава кипел от гнева, в Нумадзу не поехал – послал управляющего, и ночью спокойно уснул.

Но когда тело привезли, он ощутил какое-то странное беспокойство при виде мертвой графини. Шея и грудь покойной были закутаны белым шелком, волосы красиво уложены, но когда он вгляделся в эти запавшие щеки, провалившиеся глаза, посиневшие губы, в это бледное, постаревшее лицо, без слов говорившее о тринадцати долгих годах страдания, когда он увидел следы судороги, запечатлевшей муки смертного часа, в безмолвии пустой комнаты ему почудилось, будто мертвое тело тяжко вздыхает. Ему вспомнился ее прекрасный образ тринадцать лет назад – в таком же белоснежном кимоно, с высокой прической – и граф сам не заметил, что нижняя губа у него задрожала. Но, крикнув в душе: «Ведать не ведаю! Я здесь ни при чем!», граф немедленно приказал подать виски.

В течение целых трех дней самоубийство графини Китагава занимало весь город. Большинство газет, за исключением двух-трех, связанных с графом Китагава, выражало сочувствие умершей и открыто осуждало графа. Даже дамы высшего света, многие из которых при жизни графини не любили ее за ясный ум, завидовали ее красоте или во всяком случае не питали к ней симпатии, теперь, когда смерть устранила соперничество, всецело обвиняли в ее гибели графа Китагава, словно стараясь загладить свою былую несправедливость к покойной. На всех устах, во всех взглядах читал граф безмолвное обвинение. И малодушный, как все самодуры, граф Китагава чувствовал себя непривычно неловко на людях.