Токутоми Рока - Куросиво

С зятем Хигаси отношения были довольно прохладные, оба не слишком симпатизировали друг другу, придерживаясь принципа взаимного уважения на расстоянии. Но жена Хигаси – старшая дочь старого Сакаи, питала безграничную веру в отца и предпочитала обо всех делах советоваться с ним, а не с мужем, который только и знал, что сердиться и ругать ее за каждый пустяк. Вот и сегодня, поручив служанке присматривать за больным, она выскользнула из дома под предлогом, что нужно сходить за лекарством в город, и заглянула к отцу.

– Так о чем же ты хотела со мной посоветоваться?

– Вот о чем: ведь муж, как вам известно, совсем превратился в калеку, к тому же в последнее время здоровье его вообще стало сдавать очень заметно. Вдобавок еще это несчастье с рукой… Правда, врач говорит, что перелом заживет и рука опять будет такая, как раньше, но Сабуро так нервничает, так раздражается, что сладу с ним нет… Я и то стараюсь уж так-то осторожно с ним обращаться, а: он только и знает, что бранится, сердится и совсем не хочет потерпеть хоть немножко. Вот я и думаю, был бы Сусуму дома, оно бы и лучше было. Когда отец – слепой, а мать из кожи вон лезет, чтобы как-нибудь свести концы с концами, сыну, пожалуй, не подобает лакомиться европейскими блюдами да тянуться за иностранцами и держать в голове одну лишь злосчастную эту «науку»…

– Ну, и что же дальше?

– Вот я и хочу, чтобы Сусуму вернулся, подбодрил бы немного отца и позаботился бы о доме. Ему уже восемнадцать лет; мне кажется, он уже сможет немного облегчить жизнь нам обоим.

– Конечно, сможет, обязательно сможет. Вложить в дело столько денег, потратить на него тысячу, а то и две тысячи иен, да чтобы после этого он не заработал каких-нибудь пятидесяти иен в месяц – это было бы чересчур уж неудачное предприятие! Опять же так и должно быть, чтобы сын заботился о родителях. Да и самому Сусуму тоже пора уже возвращаться и поучиться немного настоящей жизни.

– Вот только не знаю, как это устроить, отец. Ведь муж запретил мне сообщать Сусуму даже о своей слепоте. «Хотя бы даже, мол, я и умер, и то незачем ему возвращаться…» – вот ведь как он рассуждает. Никак нельзя мне самой написать Сусуму обо всем. Если муж узнает, ужас что будет! Вот я и хотела попросить вас, не напишете ли вы? Конверт я захватила с собой… – с этими словами мать Сусуму достала квадратный конверт, на котором горизонтальными строчками был по-английски написан адрес – Сусуму прислал этот конверт из Европы.

– Видишь ли… – старик Сакаи в нерешительности провел рукой по лысой голове. Выдать деньги под надежный залог – на это он всегда готов, от этого убытка не будет, но чего ни в коем случае не следует брать на себя – это ответственности за чужие дела. Тем более в данном случае, когда ехать внуку придется не откуда-нибудь из Эдо, а издалека, из Европы, тут двадцатью или тридцатью иенами на дорогу не обойдешься. Чего доброго еще попросят у него денег на путешествие, а в этом радости мало… С другой стороны, если он не вмешается и предоставит всему идти своим чередом, то дом Хигаси в конце концов окажется без всяких средств к существованию и ему придется взвалить на себя все заботы о дочери и о зяте, а это тоже весьма неприятная перспектива…

После недолгого раздумья старый Сакаи внезапно с размаху хлопнул себя по колену.

– Знаешь что, давай сделаем так. Брат твоего мужа, как бишь его… Да вот этот, что живет в Токио, ну, врач, который сделал такую карьеру…

– Аояги?

– Вот, вот, вот, этот самый Аояги… Напиши сама этому Аояги… Мне неудобно… Напиши, что, мол, так и так, хотелось бы вызвать домой Сусуму, но сама ты затрудняешься сделать это и просишь его, не поможет ли он ускорить возвращение племянника, как будто это он сам придумал? Попроси-ка его, а? Сусуму уже взрослый. Он, конечно, сумеет сам раздобыть себе денег на дорогу и приедет домой.

Все вышло так, как придумал старый Сакаи. Письмо пошло из Коею в Токио, к Аояги, от Аояги – в Кэмбридж к Сусуму и побудило его немедленно собраться в дорогу.

Все дальше и дальше на запад путешествовало письмо, а тем временем бурный, полный событий двадцатый год эры Мэйдзи близился к окончанию.

Холодом и беспредельным унынием окружила зима убогую хижину, которую старый Хигаси считал своим замком Тихая. [188]Перелом руки из-за старческого возраста не заживал так скоро, как сулил врач, сильная боль, усилившаяся вместе с наступлением холодов, мешала старому Хигаси спокойно спать по ночам, у него болели все суставы, чего раньше с ним не бывало, все ему было невкусно, самочувствие ухудшилось, и деревенские жители, навещавшие старика, с тревогой убеждались, что больной день ото дня выглядит все хуже и хуже.

И сам старый Хигаси тоже замечал, что жизненная энергия его с каждым днем угасает. Он пытался собраться с духом, говоря себе, что ему ведь нет еще шестидесяти лет, а это еще не такой возраст, когда; люди считаются дряхлыми, и хотя он сед, слеп и калека, слишком обидно было бы сейчас распрощаться с жизнью. Но он сам не мог не отдавать себе отчет в своем состоянии – топлива осталось мало, запаса, чтобы поддержать огонь, не было, и оставалось только ждать, когда догорят последние головешки. Значит, когда это произойдет, наступит беспредельный мрак? Жена недоумевала, отчего это муж, всегда такой вспыльчивый, стал в последнее время удивительно молчаливым и целыми днями не произносит ни слова.

В деревне отметили еще только «месяц инея», [189]но в семье Хигаси, придерживавшейся солнечного календаря, уже закончились приготовления к новогоднему празднику. Правда, все было очень скромно, только для соблюдения обычая, но у ворот поставили все же сосновые деревца. Было двадцать восьмое декабря. С утра сыпал мелкий снег, потом перестал, и на смену ему поднялся сильный ветер. Дни стояли короткие – не успевало как следует рассвести, как уже опускались ранние сумерки. Старый Хигаси, аккуратно одетый в выцветшее коричневое полосатое кимоно и старенькое парусиновое хаори, сидел, прислонившись к столбу, в комнате в глубине дома, где в странном несоответствии со скромным убранством, в маленькой тесной нише висело, как украшение, оружие – малый и большой мечи, боевой панцирь. Левая рука старика покоилась на перевязи. Слегка откинув назад голову, старый Хигаси прислушался – в соседней комнате старинные восьмиугольные часы пробили четыре.

– Четыре часа? Уже, наверное, смеркается? – ни к кому не обращаясь, проговорил он и закрыл незрячие глаза.

По улице, сотрясая деревья «кэяки», стеной окружившие дом, пронесся жуткий порыв ветра. Из кухни долетал голос жены, многословно распекавшей служанку, и стук ножа – готовились праздничные рисовые лепешки.