Генри Филдинг - Путешествие в загробный мир и прочее

Тут через силу подковылял жалкий старый дух, чье лицо мне вроде бы попадалось в галереях Вестминстерского аббатства. Он закатил Миносу подробнейший отчет о своей деятельности в Палате и особо упирал на ее важность, даже не пытаясь подтвердить ее хоть одним своим добрым делом. Прервав этот поток слов, Минос велел старику отправляться в обратный путь. – Куда теперь – в Сххх-хаус? [36]– возликовал дух. Не ответствуя ему, судья поворотился к другому духу, который с великой важностью и гордостью назвался герцогом. – Кругом, господин герцог! – скомандовал Минос. – Вы слишком важная птица для Элизиума, – и, дав ему пинка коленом, занялся духом, в страхе и трепете молившем избавить его от преисподней: пусть Минос учтет, говорил он, что, сбившись с пути истинного, он за это уже поплатился; что только нужда заставила его покуситься на те 18 пенсов, что привели его на виселицу; и что были ведь в его жизни и добрые дела: он не оставил без куска хлеба престарелого родителя, был нежным мужем и добрым отцом; а разорился, поручившись за друга всем своим имуществом. При этих словах врата распахнулись, и Минос велел ему войти и похлопал по спине, ободряя.

Теперь подступила большая толпа духов, горланя, что они по одному делу и что капитан все объяснит, и капитан доложил судье, что они все полегли за родину. Готовясь пропустить их, Минос полюбопытствовал, кто был захватчик, дабы заблаговременно, сказал он, подготовить для него заднюю калитку. Капитан ответил, что они и были захватчики: они вторглись во вражескую страну и сожгли и разграбили несколько городов. – С какой же целью? – спросил Минос. – Хозяин приказал, – сказал капитан. – Какая еще у солдата цель? Что прикажут, то и сделаем – служба есть служба, и жалованье надо оправдывать. – Вы безусловно храбрые ребята, – сказал Минос, – но будьте любезны повернуться кругом и на сей раз выполните мой приказ: марш на тот свет – здесь вам нечего жечь и некого убивать. И наперед посоветую вам строже держаться истины и истребление чужих народов не называть служением своей родине. – Так я, по-твоему, вру? – вспылил капитан и потянулся ухватить Миноса за нос, но подоспела стража и мигом наладила его вместе со спутниками в обратный путь.

Четыре духа – отец, мать и двое детей – поведали, как, намаявшись в нищете, все померли с голоду; а жили честно, работали не покладая рук, пока хозяин не слег от болезней. – Истинная правда, – вскричал стоявший тут же важный дух. – Я свидетель, ибо сии несчастные были на моем попечении. – Так вы, верно, приходской священник? – заметил Минос. – И что же, богатый был приход? – Да нет, крохотный, – ответил дух, – но у меня был еще один, получше. – Все ясно, – сказал Минос, – пусть пройдут эти несчастные. – Священник величавой поступью обошел их, но Минос твердой рукой вернул его на место, сказав при этом: – Не спешите, доктор, у вас еще есть дела на том свете, ибо в эти врата без милосердия нет ходу.

Следом выступила весьма представительная личность и, отрекомендовавшись патриотом, стала в напыщенных выражениях славить гражданские добродетели и свободы своей отчизны. Преисполнившись к патриоту величайшим уважением, Минос велел открыть врата. Не удовлетворившись этим признанием, патриот добавил, что в должности министра он вел себя так же безупречно, как прежде в оппозиции, и хотя пришлось считаться с порядками при дворе, он не забыл старых друзей и, кого мог, устроил при себе [37]. – Повремените, господин патриот, – сказал Минос. – По зрелом размышлении, я заключаю, что вашей стране будет чувствительно недоставать столь добродетельного и высокоодаренного мужа, и посему решаюсь подать вам совет: отправляйтесь обратно. Вы, конечно, последуете моему совету, ибо, конечно, готовы пожертвовать собственным счастьем ради общего блага. – Улыбнувшись, патриот ответил, что Минос, надо полагать, шутит, и сделал движение к вратам, однако судья, крепко его удерживая, настаивал на возвращении и, поскольку патриот упирался, велел стражникам взять его и отправить обратно.

Тут подоспел еще один дух, и он слова не вымолвил, а врата уже распахнулись перед ним. Кто-то, я слышал, тихо сказал: – Наш покойный лорд-мэр [38].

Наконец настала наша очередь. Дух-прелестница, о ком я с похвалой отзывался в начале своего путешествия, прошла очень легко, зато сумрачная дама была отвергнута сразу же: в Элизиуме, заявил Минос, ханжам не место.

И вот призвали к ответу меня, нимало не надеявшегося выдержать сие испытание огнем. Я признался, что в молодые годы отдал щедрую дань вину и женщинам, но ни единой живой душе не учинил вреда и от добрых дел не бегал, и пусть в том мало добродетели, но никому не отказывался помочь и дорожил друзьями. Я бы еще говорил, но Минос велел мне войти в Элизиум, пока я не потерял голову от похвал собственным добродетелям. И со своей прелестной спутницей я направился через эти врата, и там, с жаром, но очень духовно обнявшись, мы поздравили друг друга с обретением себя в блаженном краю, чья красота превыше всего, что может начертать воображение.

Дорога привела нас в восхитительную апельсиновую рощу, где собралось великое множество духов, причем я каждого признал, и каждый признал меня: духи здесь узнаются по наитию. Скоро я встретил свою дочурку [39], которую потерял несколько лет назад. Господи! Где те слова, чтобы передать, с каким восторгом и умиленной нежностью мы расцеловали друг друга и как застыли в пылком объятии, длившемся по земному времени никак не меньше полугода!

Первый дух, с которым я разговорился, был Леонид Спартанский. Я сказал, что один наш прославленный поэт воздал ему должное, а он ответил, что весьма признателен ему за это [40].

Вскоре нас зачаровал дивный голос в сопровождении скрипки, словно попавшей в руки самому сеньору Пьянтиниде. Потом мне назвали дуэт: то были Орфей и Сафо.

На их концерте (да простится мне это слово) был старик Гомер, посадивший себе на колени мадам Дасье. Он засыпал меня вопросами о мистере Попе, говорил, что жаждет его видеть: «Илиаду» в его переводе [41]он-де прочел с тем же восторгом, какой сам рассчитывал доставить читателям оригинала.

Я не удержался и спросил: точно ли он написал поэму кусками и распевал их на манер баллад по всей Греции, как о том говорит предание? Он улыбнулся вопросу и в свою очередь спросил, не присутствует ли в поэме некий план, и если да, то, думается ему, я сам отвечу на свой вопрос. Тогда я стал допытываться, в каком из городов, оспаривающих эту честь, он родился. На это был ответ: – Честное слово, я сам не знаю [42].

Под руку с мистером Аддисоном ко мне подошел Вергилий. – Итак, сэр, – сказал он, – сколько же за последние годы вышло переводов моей «Энеиды»? – Я ответил, что, сдается мне, вышло несколько переводов, но за точное число не поручусь, потому что сам читал только перевод доктора Трэппа. – А-а, – сказал он, – занятно у него получилось! – Между прочим, я сообщил ему о соображениях доктора Уорбертона [43]по поводу элевсинских мистерий, которых поэт коснулся в шестой книге. – Каких мистерий? – спросил мистер Аддисон. – Элевсинских, – ответил Вергилий. – Я приоткрыл завесу над ними в своей шестой книге. – Сколько мы с тобой знакомы, ты не заговаривал со мной ни о каких мистериях. – При твоей великой учености, – ответил тот, – я не видел в этом нужды. К тому же ты всегда говорил, что понимаешь меня с полуслова. – Эти слова, мне кажется, отчасти обескуражили критика, и он отошел к развеселому духу – некоему Дику Стилу, который заключил его в объятья и заверил, что он был лучшим из людей и что в его честь он отрекается от собственной славы сочинителя. С милостивой улыбкой потрепав его по плечу, Аддисон молвил: – Золотые твои слова, Дик!