Дмитрий Липскеров - Осени не будет никогда

Коровкин следовал за нею и увещевал, что такое часто случается, что птичка, наверняка, была маленькой, иначе бы у него синяк в полноги образовался…

Потом, когда они ехали в метро, Лиля спросила себя, можно ли быть птицей, убивая других птиц, и нашла на свой вопрос положительный ответ. Она улыбнулась и положила свою чудесную голову на плечо Коровкина.

А потом они вместе были на Черном море на сборах.

Иногда сбегали с базы и купались в каком-нибудь диком месте, как будто не наплавались на тренировках до одури. Лежали вечером в остывающем песке, глядели на мелких крабов, бегающих возле самой кромки воды, а потом целовались до звезд в глазах, до настоящих звезд в небе.

Он был классным, этот Коровкин. Ощущал ее, Лилькину, душу в любовном наполнении до дна, не лез в тело, чувствуя, что все женское в Мятниковой еще не готово, не дозрело до срока…

— Когда тебе исполнится шестнадцать, — шептал он. — Тогда…

— Да-да, — жарко отвечала она и отдавалась в поцелуе, который скрипел на их зубах песком и солил их языки.

А потом, осенью, команда прыгунов в воду уехала на соревнования в Югославию на целый месяц. Вернулась сборная СССР домой без Коровкина. Его позже домой привезли, хоронить.

Такая глупость! Тысячу раз он совершал этот прыжок, а в последнем не рассчитал угла и получил по затылку удар трамплином. Потом еще какой-то француз чуть не захлебнулся, пытаясь поднять Коровкина со дна бассейна…

Лиля тогда окончательно уверилась, что прыгать вниз не для нее, лететь надо в небеса, а не с них. И жить не по достижении какого-то там возраста, а когда эта жизнь приходит сама.

Эх, Коровкин, думала Мятникова через много лет. И зачем твое благородство было? Кому оно понадобилось?.. Идиот!..

Она изменилась душой, почувствовав, что в ее жизни и вокруг происходят вещи не такие, как у всех. Смерть Коровкина и превращение отца в овощ — было достаточно, чтобы она в свои пятнадцать лет задумывалась о том, о чем не мыслят даже зрелые люди.

Лиля пыталась разговаривать с матерью о накопившемся в душе, но Софья Андреевна сама не понимала, в чем суть жизни ее, если мужа у нее отобрала для науки Родина, а дочка похоронила свою первую любовь и жила со страданиями в своих слегка раскосых глазах.

— Я не знаю про жизнь ничего, — говорила мать дочери. — Все оказалось не так, как я думала себе. Все в жизни драматично, и видишь? — мать показывала дочери полные ноги в язвах, объясняя: — Диабет. Нет средств лечения от сахарной болезни…

Тогда Лиля осторожно обнимала мать за колени, укладывала на них голову с распущенными волосами и говорила, что у матери есть она, ее дочь, которая любит ее безмерно и никогда не оставит, чтобы ни случилось!

Софья Андреевна улыбалась детскому порыву и предупреждала Мятникову об еще больших испытаниях.

— Ты меня не оставишь, я оставлю тебя, — говорила мать. — Но так и должно быть. Дети должны хоронить своих родителей, не наоборот… Особенно не плачь, когда…

А Лиля уже плакала, она не представляла, как останется одна в этом мире! Наверное, это правильно, дети должны хоронить своих родителей, но все должно произойти в срок…

Мятникова так пахала на тренировках, что испанец-тренер нарадоваться не мог ее успехам. Что ни месяц, то улучшение собственного результата. Если другие по свистку тотчас покидали бассейн, торопясь в буфет, то эта девочка проплывала еще столько же, сколько на тренировке. Хосе Фернандес начал задумываться о собственной чемпионке мира, о всяких званиях, улучшении жилищной проблемы, а в конце мечтаний решил просто: при первой поездке в загранку наплюет на вышеперечисленное и побежит через все границы к себе на Родину, в свою солнечную Испанию, с ее корридой и божественной паэльей.

— Давай, Лиля, давай, — поддерживал он девушку, которая могла стать визой в его родную страну. — Трудись, милая! — кричал. — И мы выиграем Олимпиаду!

А старый начальник спортивного общества перестал ходить на тренировки, испытывая слишком опасные для сердца эмоции. Он просто сидел дома и глядел из подзорной трубы на чужие окна…

Мама умерла, когда Лиле исполнилось шестнадцать с половиной.

У Софьи Андреевны не оказалось ни одной подружки, а потому Мятникова стояла возле могилы одна, но теперь уже не плакала, предупрежденная матерью о постоянстве жизненных невзгод.

Руководству спортивного общества удалось уговорить третьего секретаря МГК, чтобы девочку оставили пока жить в элитном доме на Остоженке, до Олимпийских игр, на которых у нее «все шансы».

— Вдруг выиграет! — пояснял директор. — Придется опять выделять… А девочка и так настрадалась, мать скончалась, а отец — овощ.

— Какой? — бесстрастно спросил секретарь.

— Не знаю, — признался руководитель общества.

— Не кукуруза?

— Думаю, что нет. Скорее, что-то из бахчевых…

Вопрос был решен положительно, и Лиля все плыла по водной дорожке, накручивая тысячи километров…

А сволочь Фернандес не дождался Олимпиады, свалил на Европе, которую Лиля выиграла на трех дистанциях. Побежал, гад, через французскую границу, оставив Лилю на чиновников от спорта, которые запретили чемпионке выходить из гостиничного номера, установив возле дверей поочередное дежурство…

Они встретились на Олимпиаде.

Фернандес был одним из тренеров испанской сборной и пах чем-то незнакомым, как подумала Лиля, буржуазным. А Хосе все полтора года, после возвращения на историческую Родину, объедался паэльей и даже глазом не повел, когда Мятникова сообщила, что его родителей, старых испанских коммунистов, сослали куда-то без обратного адреса.

Впрочем, через минуту он спохватился, сделал глаза, полные ненависти к СССР, и тут же познакомил Лилю со своей новой олимпийской надеждой.

— Два золота, — сообщил репатриант. — Как минимум…

Тот, кто должен был принести Фернандесу и Испании два золота, стоял в коротких шортах, широко расставив загорелые ноги, и постукивал теннисной ракеткой себя по коленке. Лет двадцати, с широченными плечами, с черной кудрявой головой, будущий чемпион смотрел на светловолосую Лилю глазами мачо — медленно, сверху вниз, оценивал девичьи достоинства, которыми ему как будто уже разрешили пользоваться.

От таких Лилю тошнило. К тому же у мачо оказался высокий голос, и он нагло, на плохом английском, предложил русской поиграть с ним в теннис.

Она знала язык куда лучше, имея пятерку в школе, потому отвечала правильно, хоть и с сильным акцентом. Обратилась к Фернандесу:

— Скажите ему, что я плавать сюда приехала, а не в теннис играть.

Мачо тотчас обиделся и почернел от злости, проявив осведомленность, что русская — дочка кухарки, сделавшей революцию и управляющей государством, тогда как он — всего лишь дон в четырнадцатом поколении.