Леонард Коэн - Блистательные неудачники

Ирокезы почти победили. Тремя главными их врагами были гуроны, алгонкины и французы. «La Nouvelle-France se va perdre si elle n'est fortement et promptement secourue» [9]. Так писал отец Вимонт, духовный пастырь Квебека в 1641 г. Вот тебе и на! Ну-ка, вспомните фильмы. Ирокезы объединились в конфедерацию, состоявшую из пяти племен, расселявшихся между рекой Гудзон и озером Эри. Если следовать с востока на запад, первыми были анье (которых англичане называли могавки), далее шли онейда, онондага, кайюга (или гоёгины) и тускарора. Могавки (французы называли их анье) занимали земли между истоками реки Гудзон, озером Джордж, озером Шамплен и Рекой Ришелье (раньше называвшейся Рекой ирокезов). Катерина Текаквита принадлежала к племени могавков, она родилась в 1656 году. Двадцать один год жизни провела она среди соплеменников на берегах Реки могавков, она была истинной могавкской девой. Численность ирокезов составляла двадцать пять тысяч человек. В сражении они могли выставить две с половиной тысячи воинов, что составляло десять процентов членов конфедерации. Лишь пятьсот или шестьсот из них были могавками, однако их отличала особая свирепость, и к тому же они были вооружены огнестрельным оружием, полученным у голландцев в Форт-Оранже (Олбани) в обмен на меха. Я горд тем, что Катерина Текаквита была и осталась дочерью племени могавков. Ее братья, должно быть, были из числа тех бескомпромиссных воинов, которых мы видели в черно-белом кино до того, как вестерн стал психологическим. Сейчас у меня к ней такое отношение, какое многие мои читатели должны испытывать к симпатичным негритяночкам, сидящим напротив них в метро, при взгляде на их тонкие, крепкие ноги, растущие из того места, которое таит в себе розовые тайны. Но многие мои читатели никогда не раскроют для себя эти тайны. Разве это справедливо? А лилейность мужской плоти, неведомая столь многим гражданам Америки женского пола? Разденьтесь, хочется мне крикнуть, разденьтесь, давайте смотреть друг на друга, давайте вкушать от древа познания добра и зла! Ф. говорил:

– В двадцать восемь (да, дружок, много воды тогда уже утекло) я перестал трахать цвета.

Очень надеюсь, Катерина Текаквита, что кожа твоя смугла. Мне хочется почуять легкий запах свежего мяса и белой крови на твоих жестких черных волосах. Хорошо бы еще на твоих жестких черных волосах жирка немного было. Или все это погребено в Ватикане, замуровано в тайном склепе? Как-то вечером, на седьмом году нашего замужества, Эдит перемазала себя какой-то жирной ярко-красной дрянью, купленной в театральном магазине. Она выдавливала ее из тюбика. Когда без двадцати одиннадцать я вернулся из библиотеки, она стояла совершенно нагая посреди комнаты, приготовив своему старику сексуальный сюрприз. Она протянула мне тюбик и сказала:

– Давай станем другими людьми.

Мне кажется, она тем самым как бы приглашала меня по-другому целоваться, покусывать, сосать, ласкать друг друга.

– Это глупо, – сказала она с придыханием, – но давай станем другими людьми.

Почему я недооценил тогда глубину ее желаний? Может быть, она хотела сказать мне:

– Давай отправимся с тобой в новое путешествие, такое, в какое отправляются только чужие люди, мы запомним его, когда снова станем самими собой, и больше уже никогда не сможем стать такими, какими были раньше.

Может быть, она думала тогда о какой-то стране, куда ее всегда тянуло, так же, как я рисую себе в воображении суровую северную реку, ночь, ясную и светлую, как речная галька, и самое восхитительное мое путешествие с Катериной Текаквитой. Мне надо было отправиться в него с Эдит. Я должен был сбросить с себя одежду и сменить личину, обмазавшись той жирной красной дрянью. Почему же только теперь, спустя столько лет, я возбуждаюсь при одном воспоминании о ней, стоявшей там в этой нелепой раскраске, о грудях ее, темных, как баклажаны, о лице, похожем на лицо Эла Джолсона [10]? Почему же теперь так бесполезно кипит моя кровь? Я высокомерно пренебрег ее тюбиком.

– Прими ванну, – сказал я.

Слушая, как она плещется в ванне, я предвкушал удовольствие нашей легкой полночной трапезы. Жалкая победа разбудила во мне чувство голода.

Многих миссионеров убивали, поедали – чего только еще с ними ни делали. Микмаки, абенаки, монтанье, аттикамеге, гуроны: Орден иезуитов ладил с ними как умел. Бьюсь об заклад, много в этих лесах семени осталось. Только не с ирокезами – они съедали сердца священников. Интересно, какой у них был вкус? Ф. как-то сказал мне, что однажды съел сырое баранье сердце. Эдит любила мозги. 29 сентября 1642 года Рене Гупиль стал первой жертвой в черной рясе, принесенной могавкам. Ням-ням-ням, какая вкуснятина! Отец Жог [11]попал «под топор варвара» 18 октября 1646 года. Все это – там, в черно-белом цвете. Церковь обожает такие подробности. И мне эти детали тоже нравятся. На них слетаются маленькие жирные ангелы с голубыми задницами. На них клюют индейцы. Десять лет спустя на них купилась Катерина Текаквита – лилия земли, орошенной Садовником кровью мучеников. Ф., ты своими экспериментами мне всю жизнь порушил. Ты ел сырое баранье сердце, ел кору, жрал дерьмо. Как мне жить в таком мире, где ты все свои эксперименты проклятые мог ставить? Ф. однажды сказал:

– Нет ничего столь удручающего, как эксцентричность современности.

Она была из клана тортуаз, лучшего клана могавков. Наше путешествие будет неспешным, но мы победим. Ее отец был ирокезом, дерьмом собачьим, как показала жизнь. Мать ее была алгонкинкой, принявшей христианство, крещенной и получившей образование в Труа-Ривьер – захолустном городишке, где индейской девушке противно жить (недавние слова молоденькой абенаки, ходившей там в школу). Ирокезы во время одного из своих набегов захватили ее как пленницу, и именно тогда ее от души употребили так, как ни до, ни после того у нее в жизни не случалось. Господи, да помогите же мне хоть кто-нибудь от грубости языка моего избавиться! Куда исчез серебряный колокольчик сладкозвучного языка моего? Не пред Богом ли я речь свою веду? Она стала рабыней ирокезского воина, но, должно быть, ее язык так остер был, что вместо того, чтобы ее выгнать вон, он на ней женился. Ее приняло племя, и с того самого дня она получила все права, которыми пользовались тортуаз. В хрониках сказано, что она денно и нощно молилась.

– Ням-ням, хрум-хрум, Боженька мой добренький, тук-тук, пук-пук, Пресвятая Троица, ди-ли-динь, пум-пурум, Господи Иисусе, – жизнь ее мужа, должно быть, превратилась в сущий ад.

Ф. сказал:

– Ничего между собой не связывай.

Он прокричал это лет двадцать назад, разглядывая мою увлажненную мужскую плоть. Уж не знаю, что ему привиделось в моих безумных в тот момент глазах – может быть, отблеск неверного постижения мира. Иногда, когда я кончаю или вот-вот погружусь в сон, разум мой, мне кажется, покидает меня и удаляется бесконечно длинным путем шириной в нить, нить цвета ночи. Туда, вовне стремится разум мой, плывет своим узким путем, побуждаемый любопытством, светлый открытостью миру, в дальнюю даль летит он, как мастерски заброшенная оперенная блесна в быстром полете по яркому свету над потоком. Где-то уже за пределами моей власти и моего контроля эта блесна распрямляется в копье, копье становится иглой, и игла эта сшивает мир воедино. Она пришивает кожу к скелету и губную помаду к губам, она сшивает Эдит, когда та стояла (и будет стоять, покуда я, страницы этой книги и вечное всевидящее око помнить будут) в нашем темном подземелье в своей раскраске, она пришивает к горам туман, пронизывает все, как нескончаемый кровоток, и наполняет туннель успокоительным чувством удовлетворенности, восхитительным ощущением единства. Все несоответствия мира, противоречия парадоксов, две стороны монеты, гадание на кофейной гуще, острое, как бритва, сознание, все противоположности, сущее и все его образы, предметы, не отбрасывающие тени, и повседневные впечатления на улице, то лицо и это, дом и зубную боль, впечатления, имена, которые складываются из разных букв, – моя игла пронзает их все и меня самого, мои неуемные фантазии, все, что было раньше и есть теперь, всех нас, как бусины ожерелья несравненной красоты и бессмысленности.