Леонард Коэн - Блистательные неудачники

– Эдит! – крикнул я. – Дай я тебе помогу, мне тоже хочется.

– Ни за что.

Потом я прошерстил словарь сексуальных терминов. В 1852 году сэр Ричард Бертон [62](скончавшийся в возрасте 69 лет) без проблем сделал себе обрезание, когда ему был 31 год. «Доярки». «Подробный перечень работ о кровосмешении». «Десять стадий смешения рас». «Техника, применяемая фотографами, которые пользуются дурной славой». «Данные об экстремальных актах». «Садизм», «Членовредительство», «Каннибализм», «Каннибализм при оральном сексе», «Как приводить в соответствие несоразмерные органы». Вот оно – рождение новой американской женщины. Я громко зачитывал засвидетельствованные факты. Ей не будет отказано в радостях половой жизни. Об изменении тенденций в этом направлении свидетельствуют данные ИСТОРИЙ БОЛЕЗНИ. В них масса ссылок на девушек-старшеклассниц, которые только и делают, что ждут гнусных предложений. Женщинам теперь не возбраняется оральный секс. Мужчины отдают Богу душу, занимаясь онанизмом. Каннибализм при эротическом стимулировании. Черепное соитие. Секреты «выбора срока» для наступления климакса. Крайняя плоть – за, против и воздержавшиеся. Интимный поцелуй. Каковы преимущества сексуального эксперимента? Сексуальная косметика – для себе и для других. Греху надо учить. Поцелуи взасос с неграми. Раздел, посвященный бедрам. Типы массажа для усиления чувственного наслаждения. Смерть скачет на верблюде. Я делал для нее все, что было в моих силах. Мой голос звучал змеем-искусителем. Я все ей выложил и про тесемки, и про замечательные трусики с застежкой спереди, и про мягкие эластичные бюстгальтеры, которые даже отвисшей плоской груди придают идеальные молодые формы. Нависая над чудесными сосками Эдит, я выболтал ей все секреты «священных трусиков», «снега пожарной сигнализации», «очаровательной подсказки», повседневного ухода за большим бесформенным бюстом, моющейся резиновой куклы Кинзи [63], дисциплины смегмы, пепельницы МАЛАЯ СПРИНЦОВКА, «ПРИШЛИ МНЕ ЕЩЕ ОДИН возбудитель, чтобы у меня была возможность их чередовать. Это позволяет мне работать на машине для пресса 8 часов в день на предельной скорости», – это я вставил от тоски, от печали по тому, как раньше клали мы под бедра ей подушку и, забывшись, улетали в восхитительные дали, мне хотелось той подушкой оживить воспоминанья Эдит, дать ей точку опоры в омуте памяти, чтоб из недр ее вдруг взмыла вверх ракета, и сияньем ее света озарилась та убогая трущоба, где как ария тромбонов был натужный кашель деда, деньги скрывшего в кальсонах.

Эдит сводила и разводила перемазанные слюной коленки, ее напрягшиеся бедра ритмично молотили лужицу собственных выделений. Накладные ногти безжалостно раздирали побледневшие мышцы ануса. Она кричала от терзавшего ее желания, ей хотелось взлететь туда, куда ее влекло воображение, но склеротическое влагалище отказывало ей в желанном полете.

– Ну, сделай же что-нибудь, Ф. Умоляю тебя. Только не притрагивайся ко мне.

– Эдит, дорогая! В чем же я перед тобой провинился?

– Отойди от меня, Ф.!

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Сам придумай.

– Хочешь, я расскажу тебе о пытках?

– О чем угодно, Ф. Только скорее.

– О евреях?

– Нет. Мне этого не понять.

– О том, что случилось в 1649 году? О Бребёфе [64]и Лалемане [65]?

– О чем угодно.

Так я рассказал ей урок, который еще мальчиком выучил в школе, о том, как ирокезы убили иезуитов Бребёфа и Л алемана, обгоревшие и изувеченные останки которых утром двадцатого нашли один иезуит и семь вооруженных французов. «Ils у trouuerent vn spectacle d'horreur…» [66].

Днем шестнадцатого ирокезы привязали Бребёфа к столбу. Они пытали его огнем так, что ожоги покрывали все тело иезуита с головы до ног.

– Вечный огонь ждет тех, кто преследует служителей Господа, – пригрозил им Бребёф тоном повелителя.

Когда священник произнес эти слова, индейцы отрезали ему нижнюю губу и прижгли рану докрасна раскаленным железным прутом. Иезуит не проронил ни звука, даже бровью не повел от боли.

Тогда ирокезы принялись за Лалемана. Они привязали к его обнаженному телу куски коры, густо обмазанной смолой. Когда Лалеман увидел своего истекающего кровью наставника, в глубине неестественной раны которого белели зубы, а железный прут все еще торчал из обожженного и изувеченного рта, он воскликнул, подобно апостолу Павлу:

– Из нас сотворили зрелище для мира, для ангелов и людей.

Лалеман припал к стопам Бребёфа. Ирокезы оттащили его, привязали к столбу и подожгли кору, которой было обвязано его тело. Он взывал к небесам о помощи, но быстрая кончина не была ему уготована.

Ирокезы раскалили докрасна томагавки и приложили их как воротник к шее и плечам Бребёфа. Он ни единым жестом не выказал муки страданий.

Один бывший обращенный, ставший позже вероотступником, растолкал соплеменников и потребовал, чтобы на головы иезуитов лили кипяток, потому что миссионеры много раз кропили индейцев холодной водой. На костер поставили котелок, вода вскипела, и ее медленно вылили на головы пленных священников.

– Мы вас крестим, – смеялись индейцы, – чтобы вы были счастливы на небесах. Вы ведь учили нас, что чем больше страданий человек перенесет на земле, тем счастливее он будет на небе.

Бребёф и эту муку вынес не дрогнув. Еще какое-то время ирокезы жестоко и гнусно его пытали, а потом сняли с него скальп. Он был еще жив, когда ему рассекли грудь. Иезуита обступила толпа – каждый хотел выпить крови и откусить кусочек сердца такого храброго врага. Его мученическая кончина поразила убийц. Священника пытали на протяжении четырех часов подряд.

Хилого от рождения Лалемана отвели обратно в хижину. Там его терзали всю ночь, до самого рассвета, пока, наконец, какой-то утомленный затянувшейся забавой краснокожий не нанес ему томагавком смертельный удар. Все тело иезуита покрывали ожоги от пыток огнем, «даже в пустые глазницы мученика эти негодяи засунули горящие угли». Его пытали беспрестанно в течение семнадцати часов.

– Ну, Эдит, как дела?

Вопрос был чисто риторическим. Мой рассказ лишь подвел ее ближе к восхождению на ту блаженную вершину, которую она так и не смогла покорить. Эдит стонала от пожиравшей ее страсти, гусиная кожа плоти светилась мольбой об освобождении от непереносимого бремени мирского блаженства, ей любой ценой хотелось воспарить в ту незримую высь, так похожую на сон, так похожую на смерть, на полет в предел беспредельного блаженства, где любой человек сиротой сливается с неуловимыми тенями духов предков в бездне времени, питающими естество души мощнее, чем кровь, сильнее, чем сиротство семьи.

Я знал, что ей никогда уже не отправиться в тот полет.