Дениел Уоллес - Крупная рыба

Он просидел возле глаза всю ночь, глядя в его блестящую голубизну, пока утреннее солнце не поднялось над макушками деревьев, показавшись ему сияющим глазом какого-то забытого бога.

При дневном свете амбар выглядел иначе — не таким страшным. Обыкновенный старый амбар с дырявыми стенами — дыры заткнуты клоками сена, вылезающими наружу, как перо из подушки. Рядом коровы, щиплющие траву, старая гнедая лошадь, привязанная к изгороди. Эдвард нерешительно остановился у ворот амбара, потом толкнул их, на сей раз они заскрипели не так жутко.

— Ты опоздал, — раздался голос.

Эдвард посмотрел в глубь амбара, но не увидел никаких фигур в капюшонах — только шестерых студентов колледжа, приблизительно его возраста и похоже одетых: мокасины, штаны цвета хаки, легкие голубые хлопчатые рубашки.

— Ты опоздал, — прозвучало снова, и Эдвард узнал вчерашний голос. Это был голос сидевшего в середине, главного. Эдвард долгим взглядом посмотрел на него.

— Извини, — сказал Эдвард. — Нужно было навестить кое-кого.

— Где глаз? — спросил главный.

— Здесь, — ответил Эдвард.

— Тогда давай его сюда.

Эдвард протянул главному шкатулку, и тот, когда остальные сгрудились вокруг него, открыл ее.

Они заглянули внутрь и надолго замерли, потом все разом повернулись к Эдварду.

— Его тут нет, — сказал главный, понизив голос чуть ли не до шепота, его лицо побагровело от ярости. — Глаза тут нет! — завопил он.

Все одновременно бросились к нему, но тут Эдвард поднял руки и крикнул:

— Я сказал, что глаз здесь. Но не говорил, что он в шкатулке.

Все шестеро замерли на месте, испугавшись, что глаз где-то у моего отца, и если они станут его бить, то могут заодно повредить и спрятанный глаз.

— Отдай его! — крикнул главный. — Не имеешь права! Этот глаз принадлежит нам.

— Разве?

В этот момент ворота амбара, тихо скрипнув, приоткрылись, и все, обернувшись, увидели старую женщину — глаз вновь на своем месте, — направляющуюся к ним. Шестерка парней уставилась на нее, ничего не понимая.

— Что… — пробормотал один, поворачиваясь к остальным. — Кто…

— Я же говорил, — сказал мой отец, — что глаз здесь.

И когда старая женщина подошла ближе, они увидели, что и правда глаз здесь, только не в шкатулке, а на своем месте, в глазнице старой женщины. И хотя они с радостью бы убежали, но не могли двинуться с места. И хотя они с радостью бы отвернулись, но не могли этого сделать, потому что она смотрела на них, на каждого, и каждый как зачарованный смотрел в ее глаз и, как говорили, каждый из них увидел в нем свое будущее. И один закричал оттого, что в нем увидел, другой заплакал, а третий просто недоуменно посмотрел в глаз, потом повернулся к моему отцу и ошарашенно уставился на него, словно видел его в первый раз.

Наконец она отвела взгляд, и они гурьбой бросились из амбара на утренний свет.

Так началось короткое пребывание Эдварда в Оберне, и с тех пор редко кто когда досаждал ему, потому что считалось, что он находится под защитой старой женщины и ее всевидящего глаза. Он начал посещать занятия в колледже и учился на «отлично». У него была прекрасная память. Он помнил все, что читал, все, что видел. И он запомнил лицо главного из тех, что были в тот день в амбаре, а главный запомнил лицо Эдварда.

Это было лицо человека, за которого моя мать едва не вышла замуж.

Вот как это происходит. Старый доктор Беннет, наш семейный доктор, появляется из комнаты для гостей и тихо прикрывает за собой дверь. Он старее старого и похож на серединку яблока, долго пролежавшую на солнце. Он присутствовал при моем рождении и уже тогда был стар. Мы с матерью сидим в гостиной и ждем его приговора. Вынув стетоскоп из ушей, он смотрит на нас.

— Я бессилен что-либо сделать, — говорит он. — Очень сожалею. Если хотите проститься с Эдвардом или что-нибудь сказать ему, сейчас, пожалуй, самое… — Он что-то неслышно бормочет.

Мы ожидали чего-то подобного, такого окончательного приговора. Мы с ней вздыхаем, испытывая одновременно скорбь и облегчение, чувствуя, как тело расслабляется, и обмениваемся одинаковым взглядом, тем единственным в жизни взглядом. Я слегка поражен тем, что этот день наконец пришел, поскольку, хотя доктор Беннет около года назад давал ему год жизни, он умирал так долго, что мне стало казаться, что это будет продолжаться вечно.

— Наверно, я должна зайти первой, — говорит мать. Вид у нее разбитый и измученный, улыбка безжизненная и какая-то спокойная. — Если не возражаешь.

— Нет, — говорю я. — Иди ты, а потом…

— Если что-нибудь…

— Хорошо. Просто дай знать.

Она вздыхает, встает и заходит, как лунатик, к нему, оставляя дверь приоткрытой. Доктор Беннет, чуть сгорбившись, словно его кости размягчились к старости, с безучастным видом стоит посредине гостиной в мрачном изумлении перед силами жизни и смерти. Через несколько минут мать возвращается, вытирает слезы на щеках и обнимает доктора Беннета. Думаю, она знает его дольше, чем я. Она тоже в годах, но по сравнению с ним кажется вечно молодой. Она выглядит молодой женщиной, которой предстоит стать вдовой.

— Уильям, — говорит она.

И вот я вхожу. В комнате стоит полумрак, полутьма дневного сна, хотя видно, как сквозь шторы снаружи пытается пробиться яркий свет. В этой комнате обычно ночевали мои друзья, пока мы не закончили школу и все такое, а теперь в ней умирает, почти умер, мой отец. Он встречает мое появление улыбкой. Перед смертью взгляд у него стал таким, какой иногда появляется у людей, находящихся при смерти, счастливый и печальный, усталый и одухотворенный, все вместе. Когда умирает главный герой, он до самого конца остается бодр духом, давая слабеющим голосом последние наставления семье, выказывая фальшивый оптимизм относительно своей смертельной болезни и обычно вызывая у людей слезы тем, что так прекрасно держится. Но у моего отца все иначе. Он не старается бодриться и не питает ложных надежд. Больше того, он любит повторять: «Почему я еще жив? Я давным-давно должен был умереть».

Он и выглядит соответствующе. Его тело, тело еще не старого человека, выглядит так, словно его только что извлекли из земли и оживили только затем, чтобы снова похоронить, и хотя он никогда не мог похвастать густой шевелюрой — причесываясь, он проявлял чудеса мастерства, — те немногие волосы, что у него были, окончательно выпали, а его кожа до того неестественно белая, что, когда я гляжу на него, мне приходит в голову слово оледенелый .

Мой отец оледенел.

— Знаешь, — говорит он мне в тот день. — Знаешь, чего бы мне хотелось?

— Чего, папа?

— Стакан воды, — отвечает он. — Стакан воды — это то, что мне сейчас надо.