Марина Юденич - Гость

Кто знает, может, так и было в какой-нибудь его прошлой жизни.

Еще в детстве он пытался заступаться за Мусю и в реальной жизни, демонстративно ласкаясь к странной родственнице, напрашиваясь к ней в гости, где с удовольствием слушал ее долгие, слегка путаные истории – она пересказывала ему книги, которые читала, больше ей рассказать было нечего – реальных событий в ее жизни почти не происходило. Терпеливо поглощал вечно подгоревшие или пересоленные ее угощения, дерзил взрослым, если они начинали говорить о ней плохо.

Став взрослым, уже не читая романтических историй и не предаваясь возвышенным мечтам, он отношение к Мусе сохранил неизменным. Теперь он опекал ее уже по-настоящему, как действительно старший родственник, хотя она была старше его на восемнадцать лет. Постепенно к этому все привыкли. Кроме, пожалуй, самой Муси. Она никогда ни о чем не смела его просить и каждый знак его заботы воспринимала как огромную и совершенно неожиданную радость.

Когда это произошло, он только-только поступил в институт и довольно беззаботно и почти счастливо жил в Москве, наслаждаясь вполне взрослой свободой и самостоятельностью. Может быть, именно поэтому известие о том, что Муся вышла замуж, его почти не взволновало. То, какой бедой обернется уже в ближайшем будущем Мусино замужество, он понял несколько позже. Собственно, это было и не замужество вовсе – в обычной магазинной очереди Муся познакомилась с человеком намного моложе ее, отчаянно в него влюбилась и тут же начала жить с ним, естественно, поселив возлюбленного в своей довольно приличной по тем временам квартире. То, что Муся в очередной раз «вляпалась», стало понятно очень скоро – Игорь, так звали ее избранника, оказался редкостным мерзавцем – самоуверенным, наглым, лживым, жадным, к тому же сильно пьющим. Его только что выгнала очередная жена, и в поисках новой жертвы он набрел на Мусю. Он происходил из неплохой московской семьи, и дед и отец его были средней руки журналистами, из тех, кого называют иногда «крепкими ремесленниками», но единственное в семье дитя им хотелось видеть если не гением, то талантом. Посему бойкие детские стишки, которые Игоречек начал ваять довольно рано, солидарными семейными усилиями пропихивались в любые доступные издания – и мальчик торжественно был объявлен одаренным поэтом. Ни на что другое больше он уже никогда не соглашался. Его пристроили на факультет журналистики МГУ, но учиться молодому гению явно не хотелось – его много раз отчисляли из института, старшее поколение пускалось во все тяжкие – его восстанавливали, это повторялось много раз. В результате – студенческие годы Игоря Рощицкого растянулись почти на десятилетие. Конечно, он нигде не работал, вытягивая деньги из родителей, женщин, которых презирал, нещадно обманывал и беззастенчиво обирал; иногда где-то печатался, постоянно занимал у однокурсников, журналистской братии, случайных знакомых. Когда было нужно, он умел быть умным и обаятельным, мужественным или трогательно-милым – в зависимости от обстоятельств, но когда нужда в человеке проходила, тот испытывал иногда сильнейший шок, наблюдая превращение эстетствующего интеллигентного поэта в злобного истеричного хама, мелочного, наглого, изрыгающего грязные ругательства и готового в любую минуту пустить в ход кулаки.

Надо ли говорить, что жизнь Муси, пусть и скучноватая, но свободная от потрясений, превратилась теперь в сплошной кошмар. Она сносила все безропотно и никому не смела жаловаться. Но тайное действительно рано или поздно становится явным – долго скрывать следы от побоев и придумывать правдоподобные объяснения исчезновению из дома немногих ценных вещей Муся не смогла. Против Рощицкого ополчились все – и родня, и немногочисленные, но преданные Мусины подруги, и даже соседи, которые вообще-то не жаловали чудаковатую старую деву, но и наблюдать спокойно, как наглая тварь в мужском обличье измывается над безобидным жалким существом, выставляя ее за дверь собственного дома промозглой зимней ночью в одной тонкой ночной сорочке, не могли. В жизни Игоря наступила в ту пору затяжная черная полоса, не было не только куража и везения, не осталось даже капли энергии, чтобы мобилизоваться и завлечь в сети очередную жертву, – ему в самом прямом смысле этого слова негде и не на что было жить – он вцепился в Мусю мертвой хваткой и терпеливо сносил все пинки и зуботычины возмущенной общественности. Сознание собственного бессилия рождало и множило в нем чувство тяжелой, почти животной ярости. Он уже не презирал Мусю – он люто ненавидел ее, и каждый косой взгляд в подъезде отливался несчастной потоком страшных, невыносимых практически, надругательств над ее телом и душой. Разумеется, стоило ему только по достоинству оценить ситуацию, он стал самым жестоким преследователем и гонителем Рощицкого и несколько раз просто жестоко избивал его и вышвыривал из квартиры, обещая следующий раз убить. Но Муся, бедная Муся, нестерпимо страдающая от физических и моральных истязаний, по-прежнему любила этого подонка, мучительной, безотрадной любовью и каждый раз прощала и позволяла ему вернуться. Рано или поздно это должно было закончиться, он надеялся в душе, что Рощицкий выйдет наконец из состояния тупой спячки, найдет новую женщину и бросит Мусю. Это могло бы стать действительно лучшим для всех исходом. Но их, общая на ту пору судьба, видно, не склонна была улыбаться, ей вздумалось пошутить, и это была очень злая шутка.

Рощицкий и впрямь нашел женщину, уместнее здесь будет сказать: подцепил на какой-то случайной пьянке – женщина была соответствующего стиля и образа жизни, жить ей, как и Рощицкому, было негде и не на что, однако в проспиртованной душе Рощицкого родилось нечто похожее на увлечение – он прихватил женщину с собой и после трех дней загула, отупевший от водки, голодный, невыспавшийся, приволок девицу к Мусе, заявив с порога, что теперь его новая подруга будет жить здесь. Потом он заставил Мусю бежать в палатку за спиртным, готовить еду, принять участие в их застолье, потом он занимался с девицей любовью на Мусиной постели, потом они снова пили и заставляли Мусю пить с ними – они уже вполне насытились хлебом и тем, что все чаще им этот хлеб заменяло – алкоголем, и теперь жаждали зрелищ – развлекать их предстояло Мусе. Больше с ними не было никого.

Муся позвонила ему поздно ночью, и одного этого было достаточно, чтобы понять – случилось что-то ужасное.

– Я их убила, – сказала Муся, – может быть, ты сможешь приехать.

Она действительно убила этих двух людей несколькими ударами топорика для разделывания мяса, нанеся удары удивительно сильно и точно – это потрясло его больше всего, больше даже вида двух безжизненных тел на залитой кровью кухоньке. Он вообще долго удивлялся потом, когда кошмар произошедшего подернулся дымкой времени и мог восприниматься относительно объективно, как не лишился рассудка, переступив порог Мусиной квартиры. Открывшая ему дверь Муся была вроде даже спокойна, но почти обнажена – немногая одежда висела на ней клочьями.