Мартина Моно - Туча

Брандт подал Кэтрин бокал. Она выпила. Несмотря на духоту и жару, она была так же прекрасна и безупречна, как и в начале бала. В открытые окна была видна светлая полоса, которая все больше и больше захватывала небо. Начинался день. Электрический свет становился бледным.

– Последний танец, Кэтрин, бал кончается… – сказал Бронсон.

Очень далеко, где-то в глубине дома, за бесчисленными драпировками зазвонил телефон. Телефон в пять часов утра – вещь довольно необычная. Но его почти никто не услышал. Оркестр вопил о мексиканских страстях.

– О да! – говорил Брандт, совершенно размякший, – у меня две дочери…

– Вы нагоняете тоску, Бронсон, – говорила Кэтрин. – Я не люблю старые истории.

Саксофон вкладывал всю свою разочарованную душу в «Те quiero Bcrolinda», [1]– романс о том, как горько еще раз убедиться, что дочери королей не выходят замуж за пастухов.

– Телефон! – услышала Моника.

Это были ее первые слова на балу. Весь вечер она танцевала в манере, свойственной ей одной, – без малейшего движения корпусом, и только длинные ноги ее двигались в такт музыке. Лишь к концу бала из ее белокурых волос, высоко собранных на затылке, выпала прядка, вернее, один локон, это напомнило о том, что и она – простая смертная. Она смотрела на Кэтрин с улыбкой. Не потому ли, что телефонный звонок в пять часов утра редко приносит радость? Значит, можно было предполагать, что Монике свойственно злорадство. Она продолжала танцевать с сыном губернатора, и, когда мимолетная улыбка исчезла, ничего уже нельзя было прочесть в ее широко открытых глазах.

На фоне зеркал, подобно маленькой испуганной крысе, появилась Сюзи, горничная Кэтрин. Она хорошо понимала, что ее появление нарушает гармонию лиц и туалетов. Эти зеркала были созданы не для того, чтобы отражать белые передники и черные платья. Было уже утро. Вдалеке прозвучали заводские гудки, старые «форды» и довоенные «шевроле», автобусы и пешеходы двигались к заводам. Близился час, когда приходящие служанки спешили в дома богатых хозяек, чтобы навести там порядок. Но здесь, в резиденции Ван Ден Брандтов, все еще жили вчерашним днем.«Те quiero. Те quiero», – не веря себе, повторял оркестр. Сюзи понимала, что должна передать важное сообщение. Ей всегда казалось, что то, что происходило с ее хозяевами, должно быть более трагично, чем могущее произойти с нею самой. У нее был брат, который погиб в шахте. Мать горько плакала. Матери всегда плачут – и никто не находит в этом ничего удивительного. Для Сюзи это тоже было большим горем. Брат был на год старше ее и иногда, пока она еще не служила, водил ее на танцы. Странно, там звучала та же музыка, но все было по-другому. «Те quiero» – что это значит? И почему несчастья многих людей считаются чем-то нормальным? Проходя мимо зеркал, она украдкой осматривала себя. Ведь это спешащий, осторожный черный микроб!

– Золото, мой милый, – говорил Брандт, – золото в слитках…

– Я пойду на вашу выставку, – говорила Кэтрин, – вы знаете, что это меня ни к чему не обязывает.

– Я уверена, что звонил телефон, – повторила Моника.

– Мадам, звонят из Японии, – сказала Сюзи. Черное платье, наконец, добралось до белого. Воцарилась тишина. Саксофон Застыл с открытым ртом. Прощай, «Те quiero›. Гости по инерции продолжали двигаться, будто кривляясь, – музыки уже не было. В другом конце комнаты Брандт поднимает бокал. За что он пьет? За нефть?

– Кто вызывает? – спрашивает Кэтрин. Она оставила Бронсона – его уже не существовало.

– Это мадам Софи, – говорит Сюзи. Она гордится такими хозяевами, которым звонят из Японии, хотя это стоит массу денег.

В доме три аппарата. Один около постели, другой у входа, третий в библиотеке на бюро. Кэтрин выбрала последний. Библиотека Брандта очень внушительна. Полный Шекспир и компания. Если хочешь взять книгу, вытаскиваешь сразу пятнадцать. Фирма из Сан-Франциско обставляла библиотеку не книгами, а метрами заполненных полок. Позади лорда Байрона находился прелестный миниатюрный буфет.

– Алло!

– Алло, мама? – будто сквозь ватные стены доносится голос Софи.

– Да, говорит Кэтрин, что случилось?

Но Софи никогда не забывает, что она благовоспитанная женщина.

– Ты здорова, мама?

Кэтрин почти плачет от раздражения.

– Да! Софи, что случилось?

– А папа и дедушка тоже?

– Да! Софи, если можешь, не будь идиоткой! Что случилось?

Пауза. Софи, наверное, обижена или, скорее, раздосадована.

– Послушай, мама, странная история. Я прошу тебя приехать.

– В Токио?

– Да.

– Зачем?

Как только наступает пауза, где-то слышно какое-то неприятное жужжание. А у Софи бесконечные паузы.

– Зачем? – кричит Кэтрин.

– Послушай, мама, не волнуйся…

– О-ох! – почти застонала Кэтрин.

Это не входило в принятые Софи правила хорошего тона.

– Если ты будешь нервничать… – говорит она тоном, который не смягчался даже расстоянием.

Свободной рукой Кэтрин нажимает на фигурку корсара. В открывшемся шкафчике с напитками Кэтрин хватает бутылку виски. Если бы изысканная миссис Бромфилд была здесь, она с удовольствием разбила бы эту бутылку о ее голову. И когда-нибудь она это обязательно сделает. Или обдаст ее содовой из сифона. Эта заманчивая перспектива приводит ее в равновесие. А пока она отпивает виски.

– Я не нервничаю.

– Прошу тебя, не волнуйся…

– Софи, не выматывай из меня душу. Я очень спокойна. Но я требую, чтобы ты мне сказала сейчас же…

Софи задерживает дыхание. Через тысячи километров Кэтрин слышит легкое щелканье и вздох.

– Послушай, мама… Патриция… Она больна, и я не могу понять, что с ней.

– Как, ты не знаешь, что с ней?

– Нет. Во всяком случае, я не знаю, как тебе это сказать.

Кэтрин замерла. Что подразумевает эта святоша Софи?

– Какая-нибудь история с мальчиком?

– О мама! – Софи возмущена. – Как ты можешь говорить такие вещи!

– Такие вещи случаются.

Между матерью и дочерью воцаряется молчание. Но тревога Софи слишком естественна, чтобы подчиниться наигранному гневу.

– Мама, я боюсь.

– Закончили? – спрашивает телефонистка.

– Нет! – кричит Кэтрин. В ответ она слышит «Нет!» Софи. Но телефонистка не слышит. Щелчок. Разговор между Токио и Ван Ден Брандтами прерван.

Несчастье пришло неожиданно, будто с неба свалилось. Впрочем, именно так и было.

Порой, узнав о смерти какого-нибудь знакомого, мы говорим: «Быть не может, только вчера я с ним обедал». Но между «вчера» и «сегодня» встает смерть, и, несмотря ни на что, сознание протестует против необходимости принять это как нечто вполне естественное.

Патриция не умерла; ее поразила болезнь. Выживет ли она? С нею происходило что-то совершенно неправдоподобное.